«Я понял жизни цель» (проза, стихотворения, поэмы, переводы) - Борис Пастернак

1925 – 1930

ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ

1930 – 1932

ЛЕТО

Ирпень – это память о людях и лете,О воле, о бегстве из-под кабалы,О хвое на зное, о сером левкоеИ смене безветрия, вёдра и мглы.

О белой вербене, о терпком терпеньиСмолы; о друзьях, для которых малыМои похвалы и мои восхваленья,Мои словословья, мои похвалы.

Пронзительных иволог крик и явленьеКитайкой и углем желтило стволы,Но сосны не двигали игол от лениИ белкам и дятлам сдавали углы.

Сырели комоды, и смену погодыДревесная квакша вещала с сучка,И балка у входа ютила удода,И, детям в угоду, запечье – сверчка.

В дни съезда шесть женщин топтали луга.Лениво паслись облака в отдаленьи.Смеркалось, и сумерек хитрый манёврСводил с полутьмою зажженный репейник,С землею – саженные тени ирпенекИ с небом – пожар полосатых панёв.

Смеркалось, и, ставя простор на колени,Загон горизонта смыкал полукруг.Зарницы вздымали рога по-оленьи,И с сена вставали и ели из рукПодруг, по приходе домой, тем не менеОт жуликов дверь запиравших на крюк.

В конце, пред отъездом, ступая по кипеЛиствы облетелой в жару бредовом,Я с неба, как с губ, перетянутых сыпью,Налет недомолвок сорвал рукавом.

И осень, дотоле вопившая выпью,Прочистила горло; и поняли мы,Что мы на пиру в вековом прототипе —На пире Платона во время чумы.

Откуда же эта печаль, Диотима?Каким увереньем прервать забытье?По улицам сердца из тьмы нелюдимой!Дверь настежь! За дружбу, спасенье мое!

И это ли происки Мэри-арфистки,Что рока игрою ей под руки легИ арфой шумит ураган аравийский,Бессмертья, быть может, последний залог.

1930

Годами когда-нибудь в зале концертнойМне Брамса сыграют, – тоской изойду.Я вздрогну, я вспомню союз шестисердый,Прогулки, купанье и клумбу в саду.

Художницы робкой, как сон, крутолобость,С беззлобной улыбкой, улыбкой взахлеб,Улыбкой, огромной и светлой, как глобус,Художницы облик, улыбку и лоб.

Мне Брамса сыграют, – я вздрогну, я сдамся,Я вспомню покупку припасов и круп,Ступеньки террасы и комнат убранство,И брата, и сына, и клумбу, и дуб.

Художница пачкала красками траву,Роняла палитру, совала в халатНабор рисовальный и пачки отравы,Что «Басмой» зовутся и астму сулят.

Мне Брамса сыграют, – я сдамся, я вспомнюУпрямую заросль, и кровлю, и вход,Балкон полутемный и комнат питомник,Улыбку, и облик, и брови, и рот.

И сразу же буду слезами увлаженИ вымокну раньше, чем выплачусь я.Горючая давность ударит из скважин,Околицы, лица, друзья и семья.

И станут кружком на лужке интермеццо,Руками, как дерево, песнь охватив,Как тени, вертеться четыре семействаПод чистый, как детство, немецкий мотив.

1931

СМЕРТЬ ПОЭТА

Не верили, – считали, – бредни,Но узнавали: от двоих,Троих, от всех. Равнялись в строкуОстановившегося срокаДома чиновниц и купчих,Дворы, деревья, и на нихГрачи, в чаду от солнцепекаРазгоряченно на грачихКричавшие, чтобы дуры впредь неСовались в грех. И как намедниБыл день. Как час назад. Как мигНазад. Соседний двор, соседнийЗабор, деревья, шум грачих.

Лишь был на лицах влажный сдвиг,Как в складках порванного бредня.Был день, безвредный день, безвреднейДесятка прежних дней твоих.Толпились, выстроясь в передней,Как выстрел выстроил бы их.

Как, сплющив, выплеснул из стока бЛещей и щуку минный вспыхШутих, заложенных в осоку.Как вздох пластов нехолостых.

Ты спал, постлав постель на сплетне,Спал и, оттрепетав, был тих, —Красивый, двадцатидвухлетний,Как предсказал твой тетраптих.

Ты спал, прижав к подушке щеку,Спал, – со всех ног, со всех лодыгВрезаясь вновь и вновь с наскокуВ разряд преданий молодых.Ты в них врезался тем заметней,Что их одним прыжком достиг.

Твой выстрел был подобен ЭтнеВ предгорьи трусов и трусих.

Друзья же изощрялись в спорах,Забыв, что рядом – жизнь и я.

Ну что ж еще? Что ты припер ихК стене, и стер с земли, и страхТвой порох выдает за прах?

Но мрази только он и дорог.На то и рассуждений ворох,Чтоб не бежала за краяБольшого случая струя,Чрезмерно скорая для хворых.

Так пошлость свертывает в творогСедые сливки бытия.

1930

Не волнуйся, не плачь, не трудиСил иссякших и сердца не мучай.Ты жива, ты во мне, ты в груди,Как опора, как друг и как случай.

Верой в будущее не боюсьПоказаться тебе краснобаем.Мы не жизнь, не душевный союз, —Обоюдный обман обрубаем.

Из тифозной тоски тюфяковВон на воздух широт образцовый!Он мне брат и рука. Он таков,Что тебе, как письмо, адресован.

Надорви ж его ширь, как письмо,С горизонтом вступи в переписку,Победи изнуренья измор,Заведи разговор по-альпийски.

И над блюдом баварских озерС мозгом гор, точно кости мосластых,Убедишься, что я не фразерС заготовленной к месту подсласткой.

Добрый путь. Добрый путь. Наша связь,Наша честь не под кровлею дома.Как росток на свету распрямясь,Ты посмотришь на все по-другому.

1931

Окно, пюпитр и, как овраги эхом, —Полны ковры всем игранным. В них естьНевысказанность. Здесь могло с успехомСквозь исполненье авторство процвесть.

Окно не на две створки alla breve[5] ,Но шире, – на три: в ритме трех вторых.Окно и двор, и белые деревья,И снег, и ветки, – свечи пятерик.

Окно, и ночь, и пульсом бьющий инейВ ветвях, – в узлах височных жил. Окно,И синий лес висячих нотных линий,И двор. Здесь жил мой друг. Давно-давно

Смотрел отсюда я за круг Сибири,Но друг и сам был городом, как ОмскИ Томск, – был кругом войн и перемирийИ кругом свойств, занятий и знакомств.

И часто-часто, ночь о нем продумав,Я утра ждал у трех оконных створ.И муторным концертом мертвых шумовКопался в мерзлых внутренностях двор.

И мерил я полуторною меройСудьбы и жизни нашей недомер,В душе ж, как в детстве, снова шел премьеройБольшого неба ветреный пример.

1931

Любить иных – тяжелый крест,А ты прекрасна без извилин,И прелести твоей секретРазгадке жизни равносилен.

Весною слышен шорох сновИ шелест новостей и истин.Ты из семьи таких основ.Твой смысл, как воздух, бескорыстен.

Легко проснуться и прозреть,Словесный сор из сердца вытрястьИ жить, не засоряясь впредь.Все это – не большая хитрость.

Любимая, молвы слащавой,Как угля, вездесуща гарь.А ты – подспудной тайной славыЗасасывающий словарь.

А слава – почвенная тяга.О, если б я прямей возник!Но пусть и так, – не как бродяга,Родным войду в родной язык.

Теперь не сверстники поэтов,Вся ширь проселков, меж и лехРифмует с Лермонтовым летоИ с Пушкиным гусей и снег.

И я б хотел, чтоб после смерти,Как мы замкнемся и уйдем,Тесней, чем сердце и предсердье,Зарифмовали нас вдвоем.

Чтоб мы согласья сочетаньемЗастлали слух кому-нибудьВсем тем, что сами пьем и тянемИ будем ртами трав тянуть.

1931