«Я понял жизни цель» (проза, стихотворения, поэмы, переводы) - Борис Пастернак

9

В дни голода, когда вам слали на домПовестки и никто вас не щадил,По старым сыромятниковским складамС утра бродило несколько чудил.

То были литераторы. СоюзуПисателей доверили разборОбобществленной мебели и грузовВ сараях бывших транспортных контор.

Предвидя от кофейников до сабельВсе разности домашнего старья,Определяла именная табель,Какую вещь в какой комиссариат.

Их из необходимости пустилиК завалам Ступина и прочих фирмИ не ошиблись: честным простофилямСлужил мерилом римский децемвир.

Они гордились данным полномочьем.Меж тем смеркалось. Между тем шел снег.Предметы обихода шли рабочим,А ценности и провиант – казне.

В те дни у сыромятницких окраинБыл полудеревенский аромат,Пластался снег и, галками ограян,Был только этим карканьем примят.

И, раменье убрав огнем осеннимИ пламенем – брусы оконных рам,Закат бросался к полкам и храненьямИ как бы убывал по номерам.

В румяный дух реберчатого тесаВрывался визг отверток и клещей,И люди были тверды, как утесы,И лица были мертвы, как клише.

И лысы голоса. И близко-близкоНад ухом, а казалось – вдалеке,Все спорили, как быть со штукой плиса,И серебро ли ковш иль аплике.

Срезали пломбы на ушках шпагата,И, мусора взрывая облака,Прикатывали кладь по дубликату,Кладовщика зовя издалека.

Отрыжкой отдуваясь от отмычек,Под крышками вздувался старый хлам,И давность потревоженных привычекМорозом пробегала по телам.

Но даты на квитанциях стояли,И лиц, из странствий не подавших весть,От срока сдачи скарба отделялиГод-два и редко-редко пять и шесть.

Дух путешествия казался старше,Чем понимали старость до сих пор.Дрожала кофт заржавленная саржа,И гнулся лифов колкий коленкор.

Амбар, где шла разборка гардеробов,Плыл наугад, куда глаза глядят.Как волны в море, тропы и сугробыТянули к рвоте, притупляя взгляд.

Но было что-то в свойствах околотка,Что обращалось к мысли, и хотяДержало к ней, как высланная лодка,Но гибло, до нее не доходя.

Недоставало, может быть, секунды,Чтоб вытянуться и поймать буек,Но вновь и вновь, захлестнутая тундрой,Душа тонула в темноте таег.

Как вдруг Спекторский обомлел и ахнул.В глазах, уставших от чужих перин,Блеснуло что-то яркое, как яхонт,Он увидал Мариин лабиринт.

«А ну-ка, – быстро молвил он, – коллега,Вот список. Жарьте по инвентарю.А я... а я неравнодушен к снегу:Пробегаюсь чуть-чуть и покурю».

Был воздух тих, но если б веткой хрустнуть,Он снежным вихрем бросился б в галоп,Как эскимос, нависшей тучей сплюснут,Был небосвод лиловый низколоб.

Был воздух тих, как в лодке китолова,Затерянной в тисках плавучих гор.Но если б хрустнуть веткою еловой,Все б сдвинулось и понеслось в опор.

Он думал: «Где она – сейчас, сегодня?»И слышал рядом: «Шелк. Чулки. Портвейн».«Счастливей моего ли и свободнейИли порабощенней и мертвей?»

Со склада доносилось: «Дальше. Дальше,Под опись. В фонд. Под опись. В фонд. В подвал».И монотонный голос, как гадальщик,Все что-то клал и что-то называл.

Настала ночь. Сверхштатные ликургиЗакрыли склад. Гаданья голос стих.Поднялся вихрь. Сережины окуркиПошли кружиться на манер шутих.

Ему какие-то совали снимки.Событья дня не шли из головы.Он что-то отвечал и слышал в дымке:«Да вы взгляните только. Это вы?

Нескромность? Обронили из альбома.Опомнитесь: кому из нас на днюНе строил рок подобного ж: любомуПодсунул не знакомых, так родню».

Мело, мело. Метель костры лизала,Пигмеев сбив гигантски у огня.Я жил тогда у Курского вокзалаИ тут-то наконец его нагнал.

Я соблазнил его коробкой «Иры»И затащил к себе, причем – курьез:Он знал не хуже моего квартиру,Где кто-то под его присмотром рос.

Он тут же мне назвал былых хозяев,Которых я тогда же и забыл.У нас был чад отчаянный. Оттаяв,Все морщилось, размокши до стропил.

При самом входе, порох зря потратив,Он сразу облегчил свой патронташИ рассказал про двух каких-то братьев,Припутав к братьям наш шестой этаж.

То были дни как раз таких коллизий.Один был учредиловец, другой —Красногвардеец первых тех дивизий,Что бились под Сарептой и Уфой.

Он был погублен чьею-то услугой.Тут чей-то замешался произвол,И кто-то вроде рока, вроде другаЕго под пулю чешскую подвел...

В квартиру нашу были, как в компотник,Набуханы продукты разных сфер:Швея, студент, ответственный работник,Певица и смирившийся эсер.

Я знал, что эта женщина к партийцу.Партиец приходился ей родней.Узнав, что он не скоро возвратится,Она уселась с книжкой в проходной.

Она читала, заслонив коптилку,Ложась на нас наплывом круглых плеч.Полпотолка срезала тень затылка.Нам надо было залу пересечь.

Мы шли, как вдруг: «Спекторский, мызнакомы», —Высокомерно раздалось нам вслед,И, не готовый ни к чему такому,Я затесался третьим в t?te-?-t?te[4] .

Бухтеева мой шеф по всей проформе,О чем тогда я не мечтал ничуть.Перескажу, что помню, попроворней,Тем более, что понял только суть.

Я помню ночь, и помню друга в краске,И помню плошки утлый фитилек.Он изгибался, точно ход развязкиЕго по глади масла ветром влек.

Мне бросилось в глаза, с какой фриволью,Невольный вздрог улыбкой погася,Она шутя обдернула револьверИ в этом жесте выразилась вся.

Как явственней, чем полный вздох двурядки,Вздохнул у локтя кожаный рукав,А взгляд, косой, лукавый взгляд бурятки,Сказал без слов: «Мой друг, как ты плюгав!»

Присутствие мое их не смутило.Я заперся, но мой дверной засовЛишь удесятерил слепую силуДруг друга обгонявших голосов.

Был разговор о свинстве мнимых сфинксов,О принципах и принцах, но весомБыл только темный призвук материнстваВ презреньи, в ласке, в жалости, во всем.

«Вы вспомнили рождественских застольцев?.. —Изламываясь радугой стыда,Гремел вопрос. – Я дочь народовольцев.Вы этого не поняли тогда?»

Он отвечал... «Но чтоб не быть уродкой, —Рвалось в ответ, – ведь надо ж чем-то быть?»И вслед за тем: «Я родом – патриотка.Каким другим оружьем вас добить?..»

Уже мне начинало что-то сниться(Я, видно, спал), как зазвенел звонок.Я выбежал, дрожа, открыть партийцуИ бросился назад что было ног.

Но я прозяб, согреться было нечем,Постельное тепло я упустил.И тут лишь вспомнил я о происшедшем.Пока я спал, обоих след простыл.

1925 – 1930

ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ

1930 – 1932

ЛЕТО

Ирпень – это память о людях и лете,О воле, о бегстве из-под кабалы,О хвое на зное, о сером левкоеИ смене безветрия, вёдра и мглы.

О белой вербене, о терпком терпеньиСмолы; о друзьях, для которых малыМои похвалы и мои восхваленья,Мои словословья, мои похвалы.

Пронзительных иволог крик и явленьеКитайкой и углем желтило стволы,Но сосны не двигали игол от лениИ белкам и дятлам сдавали углы.

Сырели комоды, и смену погодыДревесная квакша вещала с сучка,И балка у входа ютила удода,И, детям в угоду, запечье – сверчка.

В дни съезда шесть женщин топтали луга.Лениво паслись облака в отдаленьи.Смеркалось, и сумерек хитрый манёврСводил с полутьмою зажженный репейник,С землею – саженные тени ирпенекИ с небом – пожар полосатых панёв.

Смеркалось, и, ставя простор на колени,Загон горизонта смыкал полукруг.Зарницы вздымали рога по-оленьи,И с сена вставали и ели из рукПодруг, по приходе домой, тем не менеОт жуликов дверь запиравших на крюк.

В конце, пред отъездом, ступая по кипеЛиствы облетелой в жару бредовом,Я с неба, как с губ, перетянутых сыпью,Налет недомолвок сорвал рукавом.

И осень, дотоле вопившая выпью,Прочистила горло; и поняли мы,Что мы на пиру в вековом прототипе —На пире Платона во время чумы.

Откуда же эта печаль, Диотима?Каким увереньем прервать забытье?По улицам сердца из тьмы нелюдимой!Дверь настежь! За дружбу, спасенье мое!

И это ли происки Мэри-арфистки,Что рока игрою ей под руки легИ арфой шумит ураган аравийский,Бессмертья, быть может, последний залог.

1930