Жидков, или о смысле дивных роз, киселе и переживаниях одной человеческой души - Алексей Бердников

Просил меня оформить с ним развод.

Безжалостна к нему, как перед Богом,

Его я, разумеется, кляну,

Но я могла бы рассказать о многом,

Что отрицало бы за ним вину, -

Затем, что я, являясь педагогом,

Подметила за ним черту одну,

Что он, хотя и вследствие сиротства,

Достаточно имеет благородства,

И человек он честный -- не пустой,

Хоть малограмотный, но убежденный.

Родился он у матери простой,

Законным браком вовсе обойденной,

Мечтавшей с Вам понятной теплотой,

Чтоб сын ее, вне статуса рожденный,

(как и другие три) были с одной

Фамилией -- стать матерью-женой.

Увы! Предмет насмешек и издевок,

Узнал он рано подневольный труд,

Все прелести побоев, голодовок

И пьяных мастеров тяжелый суд,

Все выгоды таких командировок,

Когда тебя с письмом любовным шлют

Или дают пустую флягу в руки -

Все испытал он, он прошел все муки.

Контуженный на бойне мировой,

Изведавший позор и угнетенье,

Он избран в комитет был полковой

Во дни Октябрьского возмущенья.

С большевиками телом и душой,

Он Зимний брал, он получал раненья

На Финском фронте -- и с тех пор с одним

Мой путь был неразрывно связан с ним.

Он всюду был, где только в нем нуждались,

Ему не свойствен аристократизм.

Мы часто в те районы посылались,

Где неискоренен был бандитизм.

На жизнь его нередко покушались.

В нем есть неистощимый альтруизм -

Он раздает всегда что только можно,

Его купить деньгами невозможно.

Он бескорыстен, нечестолюбив,

Он говорил мне: "Есть шинель, и будет".

Где жил он -- там мой кооператив -

Тринадцать метров с половиной будет -

А нас там трое, то есть есть мотив

Для улучшенья -- он иначе судит.

Велосипед да вечное перо,

По описи, -- вот все его добро.

Два года он провел в Монгольском Гоби -

Рис, мясо да соленая вода,

И превратился в некое подобье

Ходячего скелета, и тогда

Просил внимания к своей особе.

Из центра отвечали: Не беда,

Что там у Вас? Поносик или рвотка?

Максимов, Вы -- казанская сиротка.

А у Максимова была цинга,

Опухли десны и шатались зубы,

Заныла простреленная нога

И стали боли в животе сугубы.

Монголы замечали: "Плох дарга!

На родина! В большой аймак ему бы!"

Но уланбаторское Сов-ино

Решило иначе лечить его

И переслало... ампулу стрихнина!

И где бы был Максимов мой сейчас,

Когда б от поглощенья "витамина"

Его сам "отравитель" не упас,

Раскрывшийся Максимову с повинной, -

Он переводчиком служил у нас.

Вот редкостное отношенье к кадрам!

Чтоб избежать других наверняка драм,

Максимов запросился от всего,

Минуя Сов-ино, туда, где мило.

Он попросту просил спасти его.

Меня письмо порядком удивило -

Он и не жаловался до того.

Но он не ныл, отнюдь, а ясно было,

Что человека допекла беда.

И, что могла, я сделала тогда.

Командировка не была удачной:

В Москве в Ино он так и не попал,

Не мог понять он в форме однозначной,

В какую переделку все влипал.

И снова выехал он, незадачный,

Туда, где перед тем чуть не пропал, -

В Монголию, край столь к нему суровый.

Страна все та же, но аймак был новый.

Его старались обойти во всем -

Во-первых, переводчика лишали,

На совещанья, бывшие при нем,

Ни разу, во-вторых, не приглашали.

Его старались обойти хоть в чем,

В работе и признании мешали.

И так третировал его отдел,

Что осенью Максимов заболел.

Врач констатировал отечность легких,

Заныла вскоре плечевая кость,

Стал руку поднимать труд не из легких,

Явилась слабость сердца, частый гость,

А с грудью что творилось -- что ни вздох -- кых!

Давленье невозможно поднялось.

Что делать, как помочь его здоровью?

К тому ж, он вскоре начал харкать кровью.

Он запросился в центр на рентген,

Ему, понятно, что не разрешили.

Он уланбаторцами был забвен,

Они высокомерием грешили,

Хоть заезжали часто в наш домен,

Поскольку все пути тут проходили

И ночевали в аймаке у нас,

Но, съехав, забывали нас тотчас.

Спустя полгода прибыл переводчик,

Он плоховато русский понимал,

Монгольского же знал всего кусочек,

Он жаловался часто, что был мал

Курс языков у них -- еще б годочек,

А письменность он так перелыгал,

Что часто из монгол к нам кто подходит

И говорит -- не так мол переводит.

Сам за собою сознавал он грех.

Нет-нет и на вопрос в беседе штатской,

Какой язык он знает лучше всех,

Он живо отвечал: Моя -- бурятской! -

Он был рассеян, словно майский снег,

И часто в невнимательности адской

Такого наворотит, что весьма

Казался нам лишившимся ума.

Максимов на виду был в Цецерлике,

И уважали все вокруг -- его,

И только в Центре злобные языки

Опять не признавали ничего

И собирали против нас улики,

Ему грозил арест -- и от всего,

Измученный душой, разбитый телом,

Понятно, что на родину хотел он.

Он знал, что Партия оценит труд,

Что будут зачтены ему условья,

В которых он трудился, как верблюд,

Что сможет он восстановить здоровье.

И на тебе -- арест, а после -- суд!

Могу ль найти достаточно здесь слов я,

Чтоб описать -- какой все это стыд,

Как человек унижен -- он убит!

Прошу Вас, человека и наркома,

В чьем веденьи работал мой Н.М.,

Помочь ему явиться вскоре дома,

Поскольку он страдает между тем -

И все невинно. Тягче ж нет ярема,

Чем быть безвинно осужденну, чем

Так мучиться. Максимова... Но это

Письмо осталось как-то без ответа.

* * *

Август 1940

Он написал мне вскоре: "Пропуск есть.

Свидание разрешено. Но вот что:

Снимается колонна -- так что взвесь.

Будь до 20-го". Такая почта.

Решила ехать. Трудностей не счесть.

Билетов по ЖД не взять ни про что.

Мои попытки кончились ничем

И я едва не бросила совсем.

Моя сноха Г.М., смутившись мало,

Идти решила тут уж напролом

И через начНКВД вокзала

Достала мне билет, но дело в том,

Что я Н.М. в отчаянье писала:

"Билетов нет. Откладывай прием".

И муж меня не ждал. А я с поноской

Стояла ночью в очереди броской

В вокзале возле входа на перрон.

Передо мной застыла вереница

Людей, мечтающих попасть в вагон, -

Истерзанные, сумрачные лица

Глядели на чугунный Рубикон,

Табун мешков, кульковая станица -

Но всем хотелось душу отвести

И выяснить, что ждет в конце пути.

И вспыхивали ночью разговоры,

Подобно самокруток костеркам,

Перекочевывали вдаль, неспоры,

И гасли, подпадая ветеркам.

Во мне все замирало. Контролеры

Приглядывались к лицам и мешкам,

Да иногда заливчатым раскатом

Смеялся Павел -- я стояла с братом.

Он знал меня, он понимал без слов

Мое особенное состоянье,

Старался подбодрить меня, толков

Во всем, в чем предлагал свое вниманье,

Раскован и участлив, и рисков.

Вот тронулся вагон -- и расстоянье

Меж нами увеличилось. Сейчас,

Увы, меня теряет он из глаз.

Наш поезд мчится на Восток, не мало

Людей с ним едут, сколько сот судеб!

Ну, а меня судьба и здесь избрала -

Я еду к мужу, он объект судеб

ных надругательств. Мужа не видала

Я целый год -- вот мой насущный хлеб,

И я делюсь с попутчиками благом -

С учительницею и начснаблагом.

Но как живут они? Как разыскать?

Я узнаю, как быть бесправным людям...

-- Да ими каждый может помыкать,

Они -- рабы, как мы о них ни судим,

Эксплуатируемые, подстать

Рабам любого общества, ничуть им

Не лучше, сознавая все умом,

Они живут при праве крепостном.

Образованье, возраст их -- без роли,

Способности, заслуги -- не в учет,

Вот только раньше крепостных пороли,

А нынешних охрана не сечет -

Там интересней, знаете ль, гастроли...

Их обирают... сильничают... вот.

Все это в наших кущах повсеместно -

Да что же-с? Это-то вам не известно?

Безвинно-с гибнет множество людей.

Комкорпуса -- он с Дальнего Востока,

Большая умница -- и тем злодей.

Он держит всех в руках -- катушка тока,

Колодец нескончаемый идей.

Такие там нужны. И... семь лет срока.

Да вот как проволока станет в фас -

Воочью и увидите сейчас.

Та проволока будет загородка,

Где до разбивки их по лагерям

Часами топчутся они зяботко -

Оставленные бурям и дождям,

Страдальцы, коих недругов охотка

И происки мерзавцев гонят к нам.

Средь них один на сотню, может, в зуде -

А в большинстве -- невинные все люди.

Я вышла в Котласе. Куда идти?

Что делать? Как на Ватцу подаваться?

Тут и без тридцати плюс десяти

Кг не весело. И где та Ватца?

Спасибо, женщина -- "нам по пути,