Дивергент - Вероника Рот

Я слышу шарканье и скрип ботинок. Тяжелый удар. А затем вопль, от которого моя кровь замирает, а волосы становятся дыбом. Я отбрасываю одеяло и становлюсь на каменный пол голыми ногами. Я все еще недостаточно хорошо вижу, чтобы понять, кто кричит, но все же замечаю темную кучу на полу между койками.

Другой крик пронзает мои уши.

— Включите свет! — кричит кто-то.

Я медленно, чтобы ни обо что не споткнуться, иду на звук. Я действую, как будто в трансе. Я не хочу знать, откуда раздается этот крик. Такой крик может означать только кровь, кости и боль, такой крик идет глубоко изнутри, из пораженной области и распространяется на каждый дюйм тела.

Зажигается свет. Эдвард лежит на полу рядом со своей кроватью, вцепившись в собственное лицо. Его голова обрамлена кровавым нимбом, а между его скребущими пальцами торчит рукоятка ножа. Я слышу стук своего сердца в ушах, когда признаю нож для масла из столовой. Лезвие застряло у Эдварда в глазу.

Мира, стоящая в ногах Эдварда, кричит. В комнате слышны и другие крики, а кто-то зовет на помощь, Эдвард же, корчась, лежит на полу и воет. Я приседаю, коленями зажимая его голову, а руки кладу на плечи.

— Не двигайся, — говорю я. Я ощущаю спокойствие, даже несмотря на то, что ничего не слышу: моя голова словно погружена в воду. Эдвард снова начинает дергаться, и я говорю громче и строже: — Я сказала, не двигайся. Дыши.

— Мой глаз! — кричит он. Я ощущаю неприятный запах. Кого-то вырвало. — Убери его! — вопит он. — Вытащи его! Вытащи его из меня! Вытащи!

Я качаю головой, а потом понимаю, что он не может меня видеть. Смех зарождается где-то в глубине моего желудка. Истерика. Я должна подавить ее, если хочу ему помочь. Я должна забыть о себе.

— Нет, — говорю я. — Ты должен позволить доктору достать его. Слышишь? Доктор вытащит его. Главное, дыши.

— Больно, — всхлипывает он.

— Я знаю. Больно.

Вместо своего голоса я слышу мамин. Я вижу ее, склонившейся надо мной, пока я сижу на крыльце нашего дома с расцарапанным коленом. Мне тогда было пять.

— Все будет хорошо. — Я стараюсь, чтобы мои слова звучали твердо, как будто я не собираюсь зря его обнадеживать, но все равно я делаю именно это. Я не знаю, будет ли все хорошо. Подозреваю, что нет.

Когда медсестра появляется, она велит мне отойти, что я и делаю. Мои руки и колени все пропитаны кровью.

Я смотрю вокруг, и вижу, что нет здесь только двоих. Дрю. И Питера.

После того, как Эдварда забирают, я хватаю сменную одежду и бегу в ванную, где отмываю руки. Кристина идет за мной и встает у двери, ничего не говоря, и я этому рада. Существует не так много слов, которые я сейчас могу выдержать.

Я оттираю красные полосы от ладоней и запускаю один ноготь под другие, чтобы достать из-под них кровь. Я переодеваюсь в штаны, которые принесла, а грязные бросаю в мусор. Я набираю столько бумажных полотенец, сколько могу удержать. Кому-то придется убрать в комнате, и, так как я сомневаюсь, что в смогу уснуть, это, скорее всего, буду я.

Когда я хватаюсь за ручку двери, Кристина говорит:

— Ты ведь знаешь, кто это сделал, верно?

— Да.

— Мы должны сказать кому-нибудь?

— Ты правда думаешь, что Бесстрашные сделают что-нибудь? — спрашиваю я. — После того, как они подвесили тебя над пропастью? После того, как они заставили нас избивать друг друга до потери сознания?

Она молчит.

Полчаса спустя я в одиночестве сажусь на колени в общежитии и оттираю кровь Эдварда. Кристина выбрасывает грязные полотенца и приносит мне чистые. Миры нет, наверное, она пошла в госпиталь с Эдвардом. Мало, кто спит этой ночью.

— Это прозвучит странно, — говорит Уилл, — но я бы хотел, чтобы у нас не было сегодня свободного дня.

Я киваю. Я знаю, что это значит. Хотелось бы мне иметь возможность сделать что-то, что отвлекло бы меня, и я могла бы использовать это прямо сейчас.

До этого я не проводила много времени наедине с Уилом, но Кристина и Ал дремлют в общежитии, а никто из нас не хочет оставаться в этой комнате дольше, чем необходимо. Уилл не говорит мне этого, я просто знаю.

Я вновь провожу одним ногтем под другими. Я вымыла руки после того, как отмыла кровь Эдварда, но я все еще чувствую, будто она на моих ладонях.

Мы с Уиллом просто бесцельно бродим по Яме. Здесь некуда идти.

— Мы можем проведать его, — предлагает Уилл. — Но что мы ему скажем? Мы плохо тебя знали, но нам жаль, что тебе воткнули нож в глаз? Это смешно.

Я понимаю, что это не так, но смех все равно поднимается у меня в горле, и я, выпускаю его, потому что удержать его гораздо труднее. Уилл смотрит на меня пару секунд и тоже смеется. Иногда смех и плач — единственное, что нам остается, и смех сейчас как-то логичнее.

— Извини, — говорю я. — Это так нелепо.

Я не хочу плакать из-за Эдварда, по крайней мере, не от души, не так, как ты плачешь из-за друга или из-за того, кого любишь. Я хочу плакать, потому что произошло нечто ужасное, и я видела это собственными глазами и не нахожу способа это исправить.

Никто из тех, кто хотел бы наказать Питера, не решатся на это, и никто из тех, кто может это сделать, этого не хочет.

У Бесстрашных, наверняка, есть закон, запрещающий подобные нападения, но с такими людьми, которые отвечают за нас… такими, как Эрик, подозреваю, эти правила не действуют.

Я говорю уже совершенно серьезно:

— Но еще более нелепо то, что в любой другой фракции считалось бы храбрым рассказать кому-нибудь о том, что случилось. Но здесь… у Бесстрашных… смелость не принесет нам ничего хорошего.

— Ты когда-нибудь читала манифесты фракций? — спрашивает Уилл.

Манифесты фракций были написаны, когда их только основали. Нам рассказывали об этом в школе, но я никогда их не читала.

— А ты? — хмурюсь я. А затем вспоминаю, что однажды Уилл сказал, что выучил карту города только ради развлечения, и говорю: — Ох. Ну конечно. Забудь.

— Одна из строчек, которую я помню из манифеста Бесстрашных: «Мы верим, что в подвигах и храбрости важно, чтобы один человек поддерживал другого», — Уилл вздыхает. Ему не надо больше ничего говорить. Я знаю, что он имеет в виду. Вероятно, Бесстрашие основывалось с хорошими намерениями, с правильными идеалами и целями. Но они пошли другим путем.

Так же, как и Эрудиция, осознаю я. Когда-то Эрудиты получали знания и развивали мастерство ради того, чтобы творить добро. Теперь же они делают это из-за жадности.

Интересно, страдают ли от этой же проблемы другие фракции? Я не задумывалась над этим раньше. Несмотря на пороки, которые я вижу в Бесстрашных, я все равно не смогу оставить их. Это не только потому, что мысль о жизни в качестве афракционера — в полной изоляции — для меня хуже смерти. Это потому, что в редкие моменты, когда я вижу положительные стороны нашего мира, я понимаю, что фракции стоят того, чтобы их охранять. Возможно, мы могли бы вновь стать храбрыми и уважаемыми.

— Пошли в кафетерий, — предлагает Уилл, — съедим тортик.

— Хорошо, — улыбаюсь я.

Пока мы идем, я повторяю в уме строчку Уилла, чтобы не забыть.

Я верю в то, что в подвигах и храбрости важно, чтобы один человек поддерживал другого.

Красивая мысль.

Позже, когда я возвращаюсь в общежитие, я вижу, что двухъярусная кровать Эдварда очищена, ящики его тумбочки открыты и пусты. На другом конце комнаты с вещами Миры дело обстоит точно так же.

Когда я спрашиваю Кристину, что происходит, она отвечает:

— Они ушли.

— И Мира?

— Она сказала, что не хочет быть тут без него. Да и все равно она вылетела. — Кристина пожимает плечами, будто она и не ожидала ничего другого.

Если это правда, я могу понять Миру. По крайней мере, Ал остался. В смысле, он бы вылетел, но уход Эдварда его спас. Бесстрашные решили пощадить его до следующего этапа.

— Кто еще вылетел? — спрашиваю я.

Кристина снова пожимает плечами.

— Двое Бесстрашных по рождению. Я не помню их имен.

Я киваю и смотрю на доску. Кто-то поставил прочерк напротив имен Эдварда и Миры и поменял нумерацию у остальных.

Теперь Питер на первом месте.

Уилл второй.

Я пятая.

Мы начали первый этап с девятью инициированными. Теперь нас семь.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Уже полдень. Время ланча. Я сижу в незнакомом коридоре. Я пришла сюда, потому что мне просто нужно было уйти из общежития. Может, если принести с собой свои постельные принадлежности, мне никогда больше не придется возвращаться в общежитие. Возможно, это все мое воображение, но там все еще пахнет кровью, хотя я терла пол, пока мои руки не стали воспаленными, и кто-то налил туда отбеливатель сегодня утром.

Я почесываю переносицу. Оттирать пол, когда никто больше не хочет этого делать, — это именно то, что сделала бы моя мама. Если я не могу быть с ней, то я хотя бы могу иногда вести себя, как она.