Карьера - Александр Николаевич Мишарин

словно проверяя — неужели этот тип тот, о котором говорили такие слова?!

— А они подумали? Какое нутро?.. У этого… «специалиста»?! Сущность-то какая? На чьем поводке его ведут?!

Петр Петрович уже обращался не к тем, вчерашним своим абонентам, а непосредственно к Корсакову.

— Это все… — Он быстро перелистал страницы «дела». — Для них — неважно! Важен — Человек! А для чего тогда весь наш аппарат?! Или что — нас уже на пенсию?! Не рано ли?! До полной победы… далековато, кажется! Ну? Что смотришь? Опять на отца уповаешь? На его…

Он не успел договорить, как Корсаков вскочил и непроизвольно схватился за тяжелую бронзовую подставку чернильного прибора.

— Не добивай… Себя же! — очень спокойно произнес не колыхнувшийся «крепыш». Только что-то вроде тика пробежало по его лицу.

— Мне новых ран не надо! И тебе — не надо…

Он медленно и многозначительно поднял палец.

— Не надо! Уголовного… дела! А я ведь в своем деле — мастер. Не хуже тебя! Подведу под статью, как миленького!

Кадровик откинулся от стола и почти сочувственно сказал:

— А тебе раньше… Еще от других статей… Надо отмазаться!

— Каких… Таких статей? — хрипло спросил Кирилл.

— А на Ивана Дмитриевича ты не надейся! — тихо, как маленькому, объяснил ему Петр Петрович. — Он ведь… вельможа! Ты-то меня не выдашь! Невыгодно тебе это… Он же нас всех презирает! А сам-то, как любой другой вельможа, не замечает… Что он от нас же полностью и зависит! Вот как я доложу ему твое дело… Так он и решит! А чтобы за тебя… Голову… В огонь? Так этого — ни-ни! И не думай! Не жди…

Он помолчал, оценивая впечатление от своих слов.

— Сколько раз… Еще я могу… Отказываться? — наконец спросил… Смог спросить Корсаков.

— Ни разу! — улыбнулся Петр Петрович. — Ни разу!

— Но я все равно… Не пойду туда!

— А тебе никто и не предлагает! Отказ твой — уже принят!

— И что же… Теперь? — Корсаков инстинктивно начал подниматься.

— А ничего! — махнул рукой кадровик. — Иди… Только не говори мне… Что будешь жаловаться! Не на кого тебе жаловаться! Кроме самого себя! Скажи еще спасибо… Что охрану не вызвал, когда ты…

Он кивнул на прибор.

— Охрану? — машинально переспросил Кирилл Александрович.

«Крепыш» насторожился, проследив за его взглядом, и вдруг рявкнул во всю мощь своей глотки:

— Вон отсюда! Паскудник! Дерьмо… желторотое!

Кирилл Александрович замер. Потом молча поклонился. Открыл дверь и, на мгновение задержавшись, тихо проговорил… (Прямо в глаза Петру Петровичу, «Крепышеву».)

— Или я… Или вы… Но кто-то из нас… будет раздавлен! И очень скоро!

Аккуратно, не оборачиваясь, закрыл за собой дверь. Невольно прислонившись к ней, он чувствовал, как ее пытаются открыть изнутри! Слышал, как бьется за деревом отборная ругань! Но все его мышцы словно окаменели… И не было, кажется, на земле такой силы, чтобы могла сейчас сдвинуть его с места.

Когда за дверью все затихло… Корсаков двинулся к лифту.

Коридор казался ему сейчас узким и странным. Он был — бесконечен…

— Товарищ Корсаков? — спросил его у выхода лейтенант. — За вами приехали!

На залитом слепящим полуденным солнцем тротуаре, около франтоватого черного лимузина, стояла тоненькая, сжавшаяся… Стройная женская фигурка! Глаза женщины были полны страха… За него! Но она заставила себя не уронить влагу с ресниц.

— Папа… — она смогла перебороть себя. — Я — здесь!

Он сделал шаг и, словно споткнувшись, упал в протянутые дочерью руки.

9

Александр Кириллович встал, как обычно, без четверти шесть. В шесть он уже чистил обувь. К сожалению, в доме ее было немного. Февронья Савватеевна носила только домашние туфли и еще какие-то саржевые пинетки, бывшие в моде лет пятьдесят назад. Когда он однажды прошелся по ним кремом, скандал был исторический. Так что от Февроньи Савватеевны ему доставались для утреннего сосредоточенного, солдатского труда только «городские» туфли — на толстом низеньком каблуке с ремешком и перламутровой пуговкой. Они всегда хранили форму ее тяжелой, крестьянской, а теперь опухшей ноги. Такой маленький черный уродливый «аэростат». Крем, щетка, бархотка… И «аэростат» блестел, как лакированный! Александр Кириллович специальной холстинкой обтер края подъема. Однажды Февронья Савватеевна испачкала гуталином свои беленькие носки с голубой полосочкой. Гуталин был особый, составленный самим Александром Кирилловичем, и носочки отстирывались в течение целой недели. Он запомнил эту неделю, как одну из самых «напряженных» в их десятилетней совместной жизни.

Наступила очередь его собственных башмаков. Первыми шли крытые, черные, с ушками. «Генеральские» — так называла их Февронья Савватеевна. Шевро было мягкое, старое, требующее особой старательности. Он еще раз обратил внимание, что правая его нога чуть косолапит и каблук стирается вовнутрь. «Как у мамы», — невольно подумал он, и руки его — со щеткой в одной руке, с башмаком в другой — опустились.

«Как у мамы…»

Он чувствовал, что улыбается.

Утро было по-осеннему неуютное, промозглое — то ли дождь, переходящий в туман, то ли туман, переходящий в дождь. Две немолодые березы, росшие у крыльца, бились в ознобе от мокрого ветра. Черная, толстая, суетливая птица клювом выбрасывала из старого скворечника растрепанный серый мусор. Отлетала и снова возвращалась, ныряла в круглое черное окошко и снова вылетала из скворечника. И каркала, каркала, каркала…

Ему захотелось швырнуть в нее сапожной щеткой! Камнем!

«Это трясогузка… А это сойка… А вот эта желтенькая, смышленая птичка — это, кажется, каломе… (мама стеснялась его, уже взрослого). Не знаю, как перевести на русский.

— Зяблик.

— Да, да, зяблик».

Она была в широкополой белой шляпе, которую все время придерживала загоревшей за лето рукой. Сильный, но теплый ветер дул с Тиргенского моря…

Она жила в то последнее мирное лето в четырех километрах от Сорренто, в деревушке Порто-Чивиккиа.

В Италии тринадцатого года…

Александр был тогда молодой, застенчивый, сильный мужчина. Кончал университет в Германии и решил навестить мать в этой пыльной, нещадно палимой солнцем горной деревушке. В ней не было ни одного рыбака, так опасны и круты были здешние берега. Мать