Каждый за себя, а Бог против всех. Мемуары - Вернер Херцог

По некоторым вопросам догматики у меня возникали еще более глубокие сомнения. Учение о Троице заставило меня основательно поломать голову, потому что в ней наравне с Богом-Творцом стоят его Сын и Святой Дух. В придачу есть еще Дева Мария, своего рода богиня-мать, и целый пантеон низших богов в образах святых. Живи я в четвертом столетии, я в конце концов принял бы сторону арианцев. Говоря коротко, Арий, священник из Александрии, рассуждал о природе или сущности Бога так: Бог в своей сущности уникален, существует из самого себя, то есть независимо ни от чего другого. Он стоит вне времени. Сын его был им сотворен и, значит, находится внутри времени. Поэтому Сын принадлежит к другому порядку существования и не обладает той же неизменной сущностью. На соборе в Никее в 325 году арианство было объявлено ересью, но лично мне было бы лучше на стороне еретиков. Мне было бы вольней и еще с одним раннехристианским мыслителем – Пелагием, который был тоже объявлен еретиком, но позднее, в 431 году на соборе в Эфесе. Пелагий – родоначальник представления о свободе воли в христианском богословии конца IV – начала V века. Он доказывал, что человек наделен моральным чувством, способен не грешить: следовательно, у него есть свобода воли. Святой Августин взял верх в церковном споре, высказав точку зрения о том, что первородный грех – неотъемлемое свойство человеческой природы и без благодати Христа безгрешная жизнь невозможна. Non possum non peccare – «Я не могу не грешить», – так звучит его знаменитое изречение. Лично я скорее бы счел еретиком отца церкви Августина, чем Пелагия. В связи с этим хочу поделиться своим наблюдением о баварском папе Бенедикте XVI, который с 2005 по 2013 год был главой римско-католической церкви. Мне была по душе глубина его мышления. Как папа он не был хорошим управителем церкви, а работа с общественностью стала при нем просто катастрофой. Предполагаю, что он ушел в отставку еще и потому, что начал сомневаться в существовании Бога. В своей речи в Освенциме, довольно короткой, он трижды вопросил: «Где был Бог? Где был Бог, когда это случилось?» Или, может быть, более вероятно, папа просто продолжал колебаться между позицией Августина, который объявил, что все созданное Богом хорошо, и рассуждениями Пелагия? Как мог Бог создать человека падшим существом? Отчасти мое решение принять католичество в четырнадцать лет было связано с тем, что это религия моей родины, Баварии. При этом я ясно осознавал, что, будучи членом этой церкви, я даже в качестве мирянина должен деятельно вмешиваться в жизнь, выступать за перемены. Но моя религиозная фаза продлилась недолго: она как-то истаяла и почти незаметно растворилась. И через несколько лет я совершенно официально вышел из церковной общины, хотя с точки зрения католической догматики крещение – вечная печать на человеческой душе. Теоретически можно покинуть церковную общину или быть отлученным от церкви, но католиком ты останешься навсегда. Но и этой догме я не доверял.

Однако сначала я испытал короткий период истинной набожности. Сегодня мне самому трудно это понять, меня это удивляет. На какое-то время я даже стал служкой в церкви, за что Тиль осыпал меня насмешками – и я внезапно сообразил, что так можно докатиться и до унылого святоши. В душе я стремился к более радикальной форме христианства и через некоторое время примкнул к небольшой группе ровесников, которую у меня в семье прозвали «союзом святых». Мы мечтали об идеализированной общине ранних христиан, что было очевидной выдумкой. В качестве современного примера для подражания нас очень впечатлял иезуит патер Леппих, выступавший на улицах по всей Германии и имевший множество восторженных поклонников. Леппих с его радикальностью очень сильно притягивал подростков. Когда я присмотрелся к нему получше, демагогия Леппиха насторожила меня. А вскоре она стала казаться мне откровенно подозрительной, и тут-то и закончился мой личный этап религиозного радикализма. «Союз святых» увлекся идеями немецкого движения «Перелетных птиц» начала ХХ века[11] и организовывал походы в том же духе: для начала мы отправились в Охрид на границе Югославии, Греции и Албании. Во время этого путешествия мы шли пешком вдоль албанской границы. Албания меня восхищала. После войны под предводительством Энвера Ходжи в этой стране был выстроен бастион радикального коммунизма китайского толка, наперекор Советскому Союзу. Тогда, в пятидесятые, Албания была наглухо закрыта, получить визу было невозможно. Это была таинственная terra incognita. Позже я и в одиночку путешествовал вдоль ее границ, но до сих пор ни разу так и не посетил Албанию. Это одна из стран, где я страстно желал бы побывать, но, наверное, она так и останется неизведанной.

Далекое эхо Бога, чего-то трансцендентного ощущается во многих моих фильмах. Сами названия, как я вижу теперь, нередко содержат такого рода отсылки: «Каждый за себя, а Бог против всех»; «Агирре, гнев божий»; «Бог и обремененные»; «Проповедь Гюи»; «Вера и валюта» и «Колокола из глубины», фильм о вере и суеверии в России. Несколько лет назад, в 2017 году, у меня состоялась публичная беседа с куратором Полом Холденгребером, чье глубокое понимание культурных взаимосвязей я очень ценю, и называлась она очень характерно: «Экстаз и ужас в уме бога» (Ecstasy and Terror in the Mind of God). Тогда среди прочего мы долго говорили о джунглях Амазонки как о еще не завершенном ландшафте, созданном Богом во гневе. И один из нас – то ли он, то ли я, сейчас уже и не упомню, процитировал заключительный пассаж из моей книги «Завоевание бесполезного», как если бы это и было мое описание Бога. Эти последние строки книги рассказывают о возвращении в те места, где я снимал «Фицкарральдо» и где гнев божий ощущался столь непосредственно: «Я оглянулся: вокруг в клубах тумана, словно в испарениях гнева и ненависти, стоял девственный лес; река же в величественном безразличии издевательски и надменно уносила прочь все: людские невзгоды, бремя мечты и муки времени».

11. Пещеры

Однако дорога к этим опытам трансцендентности была проложена еще раньше – в момент пробуждения моей души. И здесь я не побоюсь злоупотребить этим словом. По крайней мере, это был самый первый момент, когда я начал думать и чувствовать самостоятельно, независимо от семьи и школы. Мне было тогда двенадцать или только что исполнилось тринадцать, и мы уже переехали в Мюнхен. Я проходил мимо книжного, не вглядываясь в ассортимент, но вдруг увидел нечто заставившее