Каждый за себя, а Бог против всех. Мемуары - Вернер Херцог

столу, – это был настоящий шквальный огонь, и одновременно Кински орал: «Не великолепен, не восхитителен. Я БЫЛ МОНУМЕНТАЛЕН, Я БЫЛ ЭПОХАЛЕН!»

В таком же духе он продолжал все те несколько месяцев, пока жил у нас. Клара выделила ему крохотную каморку с узким окном, выходящим на задний двор, – это была единственная свободная комната, остававшаяся в ее пансионе. Он квартировал там бесплатно, Клара не хотела брать с него денег – а также кормила его, стирала и гладила ему белье. Я помню, как он часами за закрытой дверью делал речевые упражнения, бесконечно их повторяя. Но звучало это скорее как упражнения для певцов, модуляции для четкости произношения, высоты тона и громкости. Это противоречит его более поздним утверждениям, что вся гениальность у него от природы, как если бы он сошел прямо со страниц немецкой литературы эпохи «Бури и натиска». Кински умел кричать громче, чем любой другой человек, которого я знал. Он даже умел разбивать голосом бокалы: когда он пронзительно вопил, они трескались. Однажды место Кински за столом осталось пустым. Он появился внезапно, словно по нам ударил мощный снаряд, сброшенный припозднившейся эскадрильей бомбардировщиков. Должно быть, он разогнался во всю длину коридора, потому что с ужасным грохотом вышиб дверь вместе с петлями и влетел прямо в столовую. Будто в стробоскопическом мерцании, Кински вращал вокруг себя руками – нет, он швырял белье в воздух, издавая при этом нечленораздельные визги, подобные тем, какими разбивал бокалы Клары. Когда одежда, порхая как листья, опустилась на обеденный стол, вопли Кински постепенно сделались понятны. Он орал: «КЛАРА, СКОТИНА!!!!» Но лишь когда спектакль закончился, выяснилось, что он был возмущен тем, что Клара недостаточно хорошо погладила ворот его рубашки.

Я уже не помню, как тогда реагировали на это мои братья. Но знаю, что был единственным, кроме моей матери, кто его не боялся: как будто наблюдал за проносящимся мимо торнадо, который оставляет за собой полосу разрушений. Примерно через три месяца Кински заперся в ванной, совмещенной с туалетом. Оттуда доносился яростный шум. Затем раздался треск, и наступила странная тишина. Клара снаружи стучала в дверь, пыталась его успокоить. Что стало поводом для нового приступа ярости, мне и по сей день неведомо, но попытки Клары вмешаться лишь усиливали его разрушительное буйство. Мы были снаружи и понимали, что он продолжает крушить все внутри ванной. К счастью, в коридоре был еще один туалет с маленьким рукомойником, и мы могли пользоваться им. Яростная битва Кински с фарфором продолжалась много часов. Когда все было разбито вдребезги – раковина, унитаз, зеркало, ванные принадлежности, – Кински вышел с торжествующим видом, а моя мать взяла на себя задачу вышвырнуть его вон, поскольку Клара была перепугана до смерти. Сделала она это без всяких церемоний. С этим демоном было покончено. Я знал, во что ввязываюсь, когда пятнадцать лет спустя начал с ним работать.

Тиль и я поступили в Мюнхене в классическую гимназию Максимилиана. Эта школа была на хорошем счету. В ней восемь лет преподавали латынь и шесть – древнегреческий, да и стандарты по математике и физике, литературе и искусству тоже были достаточно высоки. Ее выпускниками были два великих физика-теоретика XX века, Макс Планк и Вернер Гейзенберг. Сегодня уже трудно объяснить, почему древние языки хоть сколько-то важны: с латынью это несколько проще, да и то, как считается, она нужна в лучшем случае для юристов, теологов и историков. С практической точки зрения эти языки совершенно бесполезны. Но обучение им подарило нам глубокое понимание истоков нашей западной культуры, литературы, философии, глубинных основ нашего миропонимания. Впрочем, в школе я всегда чувствовал себя чужим, но лишь по отношению к соученикам: все они происходили из состоятельных семей образованного слоя мюнхенской буржуазии. При этом я очень редко ощущал себя бедным, это классовое противоречие было не настолько неразрешимым, чтобы я не мог с ним справиться. Уже в школе мне казалось, что все вокруг работают над будущей карьерой, это бросалось в глаза. Друзей у меня было мало, школу я ненавидел, и временами настолько сильно, что представлял себе в красках, как подожгу ее однажды ночью, когда в здании никого не будет. Существует что-то вроде особого школьного интеллекта, которым я однозначно не обладал. Интеллект – это всегда связка целого ряда качеств: абстрактного, логического мышления, языковых способностей, комбинаторики, памяти, музыкальности, умения чувствовать, ассоциативного мышления, таланта планировать и так далее без конца, но у меня связка эта была сплетена каким-то особенным образом. Впрочем, с моим старшим братом дело обстояло и вовсе из рук вон плохо, он еще хуже вписывался в эту схему. Очень быстро выяснилось, что это полный провал: хотя мой брат обладал выдающимся интеллектом, это был совсем «другой» интеллект, проявлявшийся в лидерских качествах. Каждый раз, когда мы предпринимали что-то наперекор правилам в школе, Тиль оказывался заводилой. Стычек по поводу иерархии не было никогда; вопрос, кто будет главным, просто не поднимался. Так остается и по сей день: если Тиль идет кому-то навстречу, издалека всем уже ясно, что приближается босс. И не то чтобы Тилю приходится как-то специально демонстрировать это, подобно альфа-самцам у приматов, – эти качества проявляются у него совершенно естественным образом. Мне кажется, что он единственный успешный человек в нашей семье. Если это и шутка, то только наполовину. При этом уже во втором классе гимназии Максимилиана выяснилось, что у него нет ни малейшего желания, ни способностей к изучению латыни. В конце года он провалился на экзамене, и ему пришлось остаться на второй год. Брат был старше меня, но учился он классом младше. Он завершил то, что мы щадяще называли «кругом почета», но в следующем классе он бы снова провалился и стал бы уже на два года отставать от меня. Недолго думая, в четырнадцать лет он ушел из нелюбимой и неподходящей для него школы и начал учиться на предприятии, торговавшем древесиной. И там он взлетел, как комета. В двадцать один год он получил должность руководителя по закупкам, разъезжал на служебном «мерседесе». А несколько лет спустя стал соучредителем фирмы, которая торговала с восточными странами, – эта компания была связана с каким-то полугосударственным югославским концерном, у которого, в свою очередь, были особые связи с Китаем. Фирма быстро росла и открыла мебельные фабрики в Маньчжурии и Сычуани, причем все станки экспортировались напрямую фирмой Тиля. Тогда Тиль вместе с югославской делегацией постоянно неделями жил в Китае. Позже в фирму Тиля вошло похожим образом устроенное югославское предприятие кожевенной и обувной промышленности – оно поставило в Россию больше