Дорога в снегопад - Антон Уткин

И вот теперь, когда Митя пропадал на очередной какой-то чрезвычайно важной встрече, которая, как уж заведено, должна была закончиться не иначе как заполночь, а точнее, под утро, Кира на какое-то неуловимое мгновение не то чтобы согласилась с сыном, а просто подумала, зачем и кому нужна эта встреча и куда, собственно, ведут ее результаты, — и даже не в масштабах мирового замысла, а в скромных масштабах их маленьких земных жизней. Половина жизни, наполненная Гошей и Митей, прошла, а что делать с оставшейся, было непонятно.

Как это все убого, подумала вдруг она, эти чахлые елочки, эта прилизанная природа, изнасилованная тупой фантазией ландшафтного архитектора. И ей показалось, что так будет теперь всегда: жизнь ее отныне будет обреченно тянуться, как время в этом промозглом ненастном пространстве, и дождь будет идти и идти, взбивая лужи, вот так: кап-кап, шлеп-шлеп. Сквозь рябое от капель стекло она уставила глаза в красные пятна соседских окон, и неподвижный ее взгляд в какой-то неуловимый миг поплыл, очертания предметов потеряли четкость, и в том, чтобы видеть их такими как можно дольше, была какая-то сладкая неизъяснимая отрада другого мира, иного бытия, где не было ни печали, ни воздыхания, но вот фокус вернулся, и почти сразу всем своим существом она встрепенулась, и мощным толчком откуда-то изнутри ее вышла протестующая, жадная мысль: «Нет, нет: жить, жить! Любить!»

Какой-то темный шарик, пофыркивая, двигался по газону. Не сразу она сообразила, что это еж. Ей тут же вспомнилось, как пятилетний Гоша просил ее показать, как шепчутся ежики, и она щекотала его ушко языком, а он радостно смеялся. А спустя мгновение с такой же беспрекословной силой, которой обладало это вынесенное из памяти выражение материнской любви, пришли наконец слезы, и она встретила их как избавление, понимая, что, пусть и на время, ими она освобождается от своего несчастья.

Дождь сник и скоро совсем прекратился, и в этом черно-белом дне явили себя первые краски — в прорехах туч засквозили густо-синие куски чистого неба.

Она приоткрыла окно в спальне: душистая свежесть проникла в комнату, стало слышно, как с карниза срывались капли — тягуче, умиротворенно.

Под эти звуки она уснула.

Вопреки Кириным опасениям, к первому сентября Гоша оказался в Москве и опять водворился у бабушки, но застать его дома было мудрено. Сложно было понять Кире, стало ли появление Гоши следствием летней поездки Алексея или плодом его собственного благоразумия, — так или иначе, он вернулся на более или менее привычные круги. Несколько раз Кира встречала его после уроков у школы, разговаривали они довольно мирно, по-родственному, как мать с сыном, вот только возвращаться домой он отказывался наотрез, а во время последнего свидания заявил, что вернется при условии, что Кира разведется с Митей. Этих слов Кира не вынесла и залепила ему оплеуху. Гоша принял ее как должное, однако от слов своих не отказался и извиняться тоже не стал.

Хотя несчастья, обступившие Киру, и были действительно на них похожи, привычная жизнь еще имела над ней довольно прочную власть. За день до злосчастной оплеухи в одном журнале — из тех, на которые Кира еще опиралась в устройстве своей жизни, — она увидела фотографию модной сумочки и очень захотела ее купить. Желания такого рода Кира откладывать не привыкла, но теперь, когда ей владело довольно смятенное настроение, готовое качнуться в любую сторону, некоторое время она колебалась. Все-таки, чтобы придать ему какую-то определенность и привычными заботами вернуть своему миру прочность, она направилась на Полянку за сумочкой.

У самого бутика припарковаться не удалось, и она поставила машину довольно в стороне. Чтобы пройти к тому магазинчику, где продавалась сумочка, нужно было миновать еще один магазин женской одежды, потом тянулась оградка небольшой беленькой церковки, а уже потом аляписто отражала уличную суету сплошная стеклянная нужная Кире дверь. Кира шла по тротуару, и глаза ее скользили по витрине магазина женской одежды. Бледные и лысые девушки-манекены — наверное, менялась коллекция, — вперив остановившиеся взоры куда-то себе под пластмассовые ноги, стояли в витринах как-то безучастно к тому, что происходило снаружи, как бы пораженные вдруг каким-то страшным прозрением, — скажем, как будто только что стало известно, что женихи повывелись не только в стольном граде Москве, но и на далеких островах Коста-Парадисо, и теперь им, манекенам-девушкам, до века носить свои пестрые бесполезные наряды и друг перед другом кичиться уже незачем.

Как раз тогда, когда Кира проходила мимо церкви, из калитки в ограде вышла невысокая, чрезвычайно благообразная пожилая женщина. Кира встретилась с ней глазами и поразилась не то что бы ее благообразности, а давно не виданному ею выражению абсолютно чистой совести, запечатленному на ее лице. Все то время, пока она покупала сумочку, лицо этой женщины стояло у нее перед глазами, и в нем, в его чертах, в его спокойствии и достоинстве она как будто чувствовала, угадывала ответ на многие вопросы своих последних дней, и в сравнении с ним лицо продавщицы, помогавшей покупать, казалось лицом одного из оживших манекенов. Ей мучительно захотелось еще раз взглянуть в лицо этой женщине, но это, конечно, было уже невозможно. Расплатившись, она вышла на улицу и несколько времени стояла в нерешительной задумчивости, так что некоторым пешеходам пришлось весьма неизящно обогнуть ее фигуру. Женщина вышла из церкви — это определенно, значит, думала Кира, там, внутри, есть что-то такое, что дарит людям подобное спокойствие. И эта простая мысль, которая, конечно, теоретически была прекрасно знакома Кире, вдруг обрела какой-то повелительный смысл. Она направилась было к церкви, но, вспомнив, что в храме нужно быть в платке, вернулась в магазин, заплатила за первый попавшийся на глаза платочек Мах Мага, покрылась им и вошла внутрь, и только тут обратила внимание на вешалку, которая для забывчивых прихожанок была увешана платками на любой вкус.

Шла вечерняя служба. Людей в полумраке было совсем не много. Напротив налоя стояла на коленях не по городскому одетая женщина, справа стоял, потупив голову и сложив спереди руки, высокий сутулый молодой мужчина. Две девушки устанавливали свечи в подсвечники, а шустрая старушка в застиранном фиолетовом халате сновала между молящихся и ловкими движениями пальцев тушила догоравшие свечи и бросала их в небольшой картонный ящик.

Поначалу Кира не знала, где ей стать. Но, потоптавшись, обрела свое место и наблюдала за тем, что происходит. Она не молилась, потому что не знала, как, ни о чем не просила, потому что считала себя недостойной каких-либо просьб, хотя в глубине души и понимала лукавство такого смирения, а просто стояла и понемногу состояние покоя проникало в нее. И вдруг, ни с того ни с сего, она вспомнила деда, какой-то праздник, наверное, 9 Мая, как она, будучи совсем девочкой, сидя у него на коленях, проводила пальчиком по округлым окоемам медалей, и как медали, соприкасаясь, издавали тусклый, сдержанный звон, от которого ей становилось немножко грустно, и эти его записки, которые он писал совсем на старости лет и которые так мечтал увидеть в виде книги, и которые так никогда и не были изданы, и даже не были перепечатаны на пишущей машинке, хотя машинки в доме были две, и она, Кира, и мать ее Надежда Сергеевна вполне прилично печатали, — вспомнила его похороны, как он лежал в гробу, сразу какой-то маленький, сухонький, и вспомнила еще, как прибивали на крышку гроба его полковничью фуражку. И тут же она с ужасом представила, что записки могли оказаться в гробе, под крышкой, безвозвратно теперь под землей, но мало-помалу успокоилась, потому что вспомнила, что записки свои дед хранил на даче, — не в том, конечно, доме в поселке «Изумрудная поляна», где они летом жили с Митей, а на той старой даче, которая принадлежала целиком ее родительской семье, — и во время похорон их, кажется, не доставали.

И в тот самый миг, когда волна стыда готова была, казалось, поглотить ее, с клироса раздались звуки хора, и эти звуки, как свежее дуновение в невыносимо знойный полдень, овеяли ее и поддержали. Выстояв, пока пел клирос, она пошла к лавке, купила свечку и поставила ее перед образом сгорбленного старичка, рядом с которым был изображен небольшой медвежонок. Чертами лица старичок сильно напоминал Кире ее деда. К тому же, ей стало обидно, — у старичка на подсвечнике горели только две свечки, тогда как на других подсвечниках их было столько, что при легком прищуре слитное от них сияние превращалось в какую-то колеблющуюся магму. Сначала что-то черное, какая-то сажа вытекла от первого прикосновения огня с воском, но потом свечка ее разошлась не хуже прочих и слезилась чисто, янтарно.

И только когда свечка почти догорела, она, не дожидаясь конца службы, направилась к выходу, отметив, что ей будет неприятно видеть, как служка в фиолетовом халате придушит желтый огонек и бросит ее свечку в картонный ящик.