Дорога в снегопад - Антон Уткин

Бывают дни, когда Москва, несмотря даже на непоздний час, словно бы утомляется раньше обычного. Машины разбегаются, как тараканы от яркого света, толпы редеют, как волосы лысеющего мудреца, оставляя улицы и переулки наедине с самими собой. Город, по которому они шли, освещенный местами щедро, местами таинственно, не выглядел слишком многолюдным.

— Вот мне тридцать восемь лет, — сказал он с едва заметной иронией, — а я впервые выступал перед такой… — он задумался, подбирая слово, — перед такой заинтересованной аудиторией.

— Правда? — удивилась Юля. — Ты выглядишь гораздо моложе. Это еще мало сегодня было народу. Бывает, полмагазина сбегается.

Он хотел еще спросить, а какую, собственно, цель преследует вся эта «движуха», но побоялся, что такой вопрос может обидеть ее.

— «Клаудвочер» — это что? — вместо этого поинтересовался он.

— В переводе с английского — «cloud» — облако, «wacher» — смотрящий, получается — наблюдающие за облаками.

— Да в переводе с английского я и сам понимаю. Я имею в виду, что это такое — за облаками наблюдать? Чего за ними наблюдать-то?

— Сейчас мир погряз в самом себе, — еще раз удивилась Юля. — Должны же люди задумываться о вечном.

— В общем, — подсказал он, — вы помогаете людям быть добрее.

— В общем, да, — рассмеялась она, довольная тем, что Алексей так удачно выразил мысль, которая ей не давалась.

— И за это сейчас деньги платят? — спросил он с деланной недоверчивостью.

Она только пожала плечами. Все-таки нечто в ней оказалось задето.

— Наша деятельность основывается на трех принципах, — пояснила она с достоинством, — честное слово, доброе дело, свободное мышление.

— Но вот эти люди, — все-таки не сдержался он, — им-то зачем все это? По-моему, им не это нужно, ну, в первую очередь не это, — счел он необходимым себя поправить, — а нормальные пенсии и надежное медицинское обслуживание.

— Ты не любишь людей, — горестно констатировала Юля.

— Да нет, — возразил он. — Просто я их люблю на своих местах.

— А они и были на своих местах. Прийти послушать популярную лекцию — это их выбор.

Чем возразить на это, он уже не нашелся.

— Прекрасная клаудвочерка, — произнес он любезно, — если вы окончательно не монополизировали право на честное слово, доброе дело и свободное мышление, то я бы предложил немного согреться.

Они вошли в полупустую кофейню и сели у окна, где цветными пятнами проплывали расплавленные толстым стеклом габаритные огни и сутулились, подскакивая на высоких каблуках, спешащие по домам работницы офисов. Название «Измайлово» так часто звучало в ее речах, что он сказал:

— Измайлово для меня какой-то запретный район. Бывал там всего-то несколько раз, по-моему. Не часто заводила судьба в Измайлово. Расскажите, как там у вас в Измайлово.

— Да я не из Москвы, — сказала Юля, и сказала это не без смущения. — Я там квартиру снимаю.

— М-м, а откуда?

— Из Новохоперска. Это в Воронежской области.

— Что-о? — Он чуть было не привстал от удивления.

— А что? — совсем испугалась она.

— Ты не поверишь, — усмехнулся он, — но я совсем недавно оттуда. Вернулся буквально перед нашим первым разговором.

Теперь пришел черед удивляться ей.

— Ты был в Новохоперске? Что ты там делал? У тебя там родственники?

— Почти, — уклончиво ответил он.

Она склонилась над меню. Лучи свечки, зажженной на столе, подсветили снизу ее лицо и преобразили его. Этот небольшой свет как бы подарил целый загадочный мир, полный тайн и обещаний их открыть.

Его охватило желание сесть с ней вдвоем в какую-нибудь раздолбанную машину и покатить, как это часто делают незаконопослушные герои американских фильмов, куда глаза глядят, — куда-то туда, где плавно текут широкие реки и никак не могут утащить за собой отражения маленьких городков, смотрящихся в их воды, бездумно разглядывать существование их обитателей, ни о чем не думать, ничего не вспоминать, выбросить из памяти все унижения 90-х и даже нынешний успех, начать жизнь заново и где-нибудь на подъеме дороги, откуда видно во все стороны разноцветной земли, сказать этой девушке с золотистым непослушным завитком на виске, сказать ей: «Я тебя люблю».

Когда они вышли из кафе, город совсем обезлюдел, и от этого странного несоответствия времени суток и пустоты было даже как-то неуютно.

— А то, что ты говорил, ну, там, на джеме, — спросила она, — это все правда?

— А как же? — ответил он, удивленный таким странным вопросом. — Чистая правда. Сама же сказала, что я выгляжу моложе своих лет. Так что технология в действии, — пошутил он. — Результат на лице. В общем, жить будем долго и счастливо.

— Ты в каком году университет окончил?

— В девяносто пятом окончил, потом еще в аспирантуре три года.

Несколько шагов они прошли молча.

— Это мне тогда двенадцать лет было. А уехал чего? — спросила она.

— Как тебе сказать… Ты, наверное, этого не помнишь… Тут же науку убивали целенаправленно. Надо было жить. Я бутылки иногда собирал пустые, сдавал. До такого доходило.

По выражению ее лица он понял, что она никогда не думала о том, о чем он говорил ей сейчас, но ему казалось, что девушка с таким завитком на виске способна понять и разделить его горечь.

— Так ты подвижник? — спросила вдруг она, прищурившись.

— Пожалуй, — кивнул он. И через несколько шагов прибавил: — В том смысле, что меня подвинули, и я подвинулся.

Он постоял, посмотрел, как уменьшается, удаляясь, ее автомобиль, и, когда его окончательно поглотил поток других, не спеша пошел по Моховой мимо университета в сторону Библиотеки имени Ленина. Тяжелые двери станции метро, приоткрытые каким-то тоннельным сквозняком, отчаянно пытались вернуть себе исконное положение, налегая на подземный ветер всей своей дубовой массой. Поезда на платформе «Александровского сада» он ждал долго, минуты четыре, и обрадовался, когда показался не новый серый «Русич», а старые голубые лодочки с круглыми невозмутимыми фарами. В вагоне было пусто. Он выбрал место в самом углу на трех сиденьях.

На противоположной стороне парень в ветровке читал электронную книгу, а далеко наискось сидели девушка с молодым человеком. Молодой человек то и дело говорил девушке что-то смешное, а она, прижимаясь к поручню и прикрывая рот как бы от ужаса и возмущения тонкими пальцами, смеялась ему в ответ только огромными карими глазами. Они вышли на «Багратионовской». Дальше поезд медленно, даже не разгоняясь, сползал с одной открытой станции и заползал на другую; вагон качало, и старые коричневые сиденья амортизировали движение тела; разноцветные огни жилых домов пестрядью сквозили в начавших оголяться деревьях. Темный фонарь в толстой колбе тускло освещал рубку соседнего вагона: какой-то красный штурвал и серый металлический ящик с электропроводкой.

Наконец черный провал после «Кунцевской» один за другим вобрал в себя вагоны, и состав засвистел в туннеле, только тут набирая настоящую, достойную себя скорость и гуд, чтобы влететь на подземную станцию настоящим молодцом. В окнах с овальными углами равномерными промежутками неслись подземные фонари, похожие на яичные желтки.

Этот состав был уже одним из последних — на перроне не оказалось даже обычных милиционеров в по-казачьи сбитых на затылки фуражках — такой пустынный кончался день. Только служащая в серой пилотке и с красным сигнальным кружком в руке торопливо обходила вагоны, следя за тем, чтобы состав ушел в депо девственно пустой.

Никуда не торопясь, Алексей шел через березовую рощу, высоко поднимая ноги в кромешной темноте, опасаясь споткнуться о пенек или о корень. Через минуту впереди мелькнули редкие огоньки домов. Еще через несколько шагов стало ясно видно, что у Антона горел свет, и можно было бы, пожалуй, позвонить ему, но не хотелось сейчас ни с кем разговаривать. Он ощущал в себе какую-то множащуюся полноту и чувствовал себя так, словно нес пиалу с водой и, если бы отвлекся на что-нибудь постороннее, мог расплескать ее драгоценное содержимое.

Он еще постоял в маленьком сквере между влажных стволов деревьев, с которыми вместе рос, которые помнили его совсем маленьким человечком, которые были его ровесниками. Их было четыре: тополь — самый большой, две липы и пихта. Тело его было напитано той самой приятной усталостью, которая сигнализирует душе о выполненном долге, даже если сознание и не может четко обозначить, в чем же он состоял; такой приятной усталостью, которую можно было при необходимости мобилизовать на какие-нибудь великие дела, коль скоро бы явилась в них нужда; такой усталостью, которой, чувствовалось, изнемогал то ли весь этот уголок природы, угодивший в город, то ли природа, вобравшая в себя несколько жилых домов и коммуникаций, и Алексей задрал голову и посмотрел между верхних веток в черное-пречерное небо. Тяжелые капли тумана с редкими промежутками времени срывались откуда-то с древесных вершин и начинали полновесный путь вниз, к прелой земле, — путь столь тягучий, что это позволяло проследить его во всех подробностях. И, слушая капли, Алексей ощутил такое спокойное чувство жизни, которое было простым и совершенно нетрансцендентальным. Он стоял рядом со своим домом, где была его мать, где его ожидали давнишние друзья — его вещи, сам он был напитан какой-то такой силой, которая одновременно и была сродни всему окружающему и выливалась вовне его, в свежий и влажный ночной воздух сентября. Чувство жизни было ни простым, ни сложным, не требующим ни объяснений, ни доказательств. Просто в эту минуту на этой земле жил именно вот этот человек, и эта минута и эта земля всецело сейчас принадлежали ему, а он принадлежал им. «Основанием, которое дает право на жизнь, — вспомнил он варваринскую заповедь, — является жажда жизни».