Фамильный оберег. Закат цвета фламинго - Ирина Мельникова

– И мунгалы прощали ему табуны? – спросил Мирон.

– Так где уж те табуны? Давным-давно по степным ярмаркам распроданы, – развел руками воевода. – Хитер Эпчей! Самого Алтын-хана сколько раз вокруг пальца обводил. А мунгалы, не нам в пример, с кыргызами шибко не церемонятся. – И вздохнул тяжело. – Чует мое сердце, не оберемся с ним беды!

– Так гнать его надо в шею! – произнес запальчиво Мирон. – Вдруг он и впрямь мунгальский лазутчик?

– Поживем – увидим! – глубокомысленно заметил воевода. – Табор его я к крепости близко не подпущу. Кто знает, что у него на уме? Чем дичее народ, тем дичее нравы. Если сговоримся, то пошлю лазутчиков, чтоб за Эпчеем и его людьми строго доглядывали, чтоб не совершили бы измену али разбой. – И посмотрел на Мирона: – Правильно глаголю, Миронушка? Или ты по-другому разумеешь?

– Не бег, – усмехнулся Мирон, – а колобок из сказки. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…

Воевода согласно кивнул:

– Правду глаголешь, Миронушка! Только конец у той сказки один: как ни ловчи, кто-то ловчее тебя найдется.

Иван Данилович посмотрел в небо, где солнце заметно клонилось к западу, и покачал головой:

– Время к трапезе движется. Пора, Миронушка, наши хлеб-соль отведать!

По деревянным мосткам прошли сквозь крепкие ворота в дом воеводы. Подворье было обширным, чистым и приглядным. Две большие избы, украшенные богатой резьбой, стояли рядом и соединялись широкими сенями с парадным входом.

В покоях их дожидались казачий атаман, стрелецкий майор да целовальник – выборный от мирян. Длинный стол в просторной горнице ломился от яств. Рот у Мирона мигом наполнился слюной. Давно он не видел таковского изобилия вкусной еды, давно не ловил носом столь изумительные запахи.

Столы накрыли по-праздничному. Скатерти постелили узорчатые, бухарские. Посуду выставили серебряную, а не будничную – оловянную. А на блюдах-то! На блюдах чего только нет! Вот оно – царское угощение – медвежий окорок. Пластами его порубили, приправили чесноком и обложили грибочками солеными – рыжиками да груздями хрустящими. Рядом, в рыбницах, разлеглись стерляди копченые, жареные, хариусы малосольные; сочились желтым жиром на деревянных тарелях толстые ломти осетрины; в круглых ставцах чернела икра. Вино и сытные меды принесли из погребов в запотевших кумганах да в серебряных сулеях. Пиво подали в братинах с надписями: «Господа, гостите, вечера не дожидайтесь, пьяные не напивайтесь».

Воевода занял место в красном углу. По правую руку усадил Мирона, по левую – Сытова. Остальные расселись кто как придется. Дородная хозяйка с поклоном поднесла каждому на расписной тарелке золотую чарку с вином:

– Столуйтесь, гости дорогие! Просим вашей чести, чтоб пили, ели да веселы были. Гостю наш почет, гостю наша ласка.

– Первую пьют до дна, – важно заметил воевода. – Кто не выпил, не пожелал добра! – И поднес чарку к губам.

Обедали часа два. Подавалы проворно меняли яства. Мясные и рыбные, жареные и пареные, щи да каши, восточные сласти и даже заморские фрукты, прежде князем не виданные.

Чашник исправно разливал по кубкам брагу, наливки и настойки, фряжские вина и домашние меды. Пей – не хочу, пока ноги держат, пока не подернуло глаза туманом!

Мирон приналег на рыбу, выпил три чары вина, и его потянуло в сон. Изо всех сил он сдерживался, чтобы не зевнуть, тем более сидевший напротив Козьма Демьяныч зевать не стеснялся. И делал это со смаком, широко разевая рот и даже постанывая от наслаждения. Но воевода степенно вел беседу, и, чтобы не потерять нить разговора, Мирону пришлось взять себя в руки. Он нахмурился, принял строгий вид. На Сытова старался не смотреть, а чтобы прогнать сон, хлебнул ледяного кваса, который пробрал его, казалось, до самых пяток.

– Вот ты, Мирон Федорович, – обратился к нему воевода в присутствии важных гостей подчеркнуто уважительно, – думаешь руды искать. Дело это нелегкое, без навыку – безнадежное. Инородцы те руды стерегут с тщанием, и железные, и серебряные, и особливо золотые.

– На поиски руды не год и не два уйдут, – сказал Мирон, уже жалея, что затеял этот разговор, – а мне к осени нужно в Москву вернуться, государю доклад представить о здешних делах. И всяких заковык у вас и без того хватает. Большереченский воевода жаловался в Сибирский приказ, что в его волость краснокаменские ясатчики заходят. Казаки с Норовского острога ябеду прислали, мол, боярские дети не только жалованье им не выдают сполна, но и в хлебе урезают. А еще государь велел проверить, почему в последнее время привозят в Москву с вашего разряда соболя неважного, которому полтина цена. Куда подевался лучший соболь, уж не проходит ли он мимо казны?

– Бог с тобой, Миронушка! – мелко перекрестился воевода. – Ждал я наветов, но чтоб напрасные! Последние два года в тайге неурожай, ни кедровая шишка, ни ягода не уродились. Ест соболек что попало, оттого и хиреет. А от произвола большереченцев мы сами страдаем. В прошлом годе они вообще замыслили захватить и разграбить наш острог. Где-то в Успенье приплыла на дощаниках сотня казачков да пришлых ярыжек и затаилась под утесом. Не хвастаюсь, хватило двух острожных пушек и десятка пищалей. Стрельнули разок, и побежали бунтовщики так резво, что побросали весь пограбленный скарб и женок, которых силой взяли в ближних деревнях.

– А что касается казачьих ябед на детей боярских… – вмешался Сытов и презрительно махнул рукой. – Ихняя тяжба из года в год идет. Эти на тех, те на этих изветы строчат. Только и знаем, что на правеж ставим. В дальних гарнизонах, хоть на цепь сажай, без устали вино курят, жбанят да «шар» вместо табака потребляют. Сыск проведем, приказчика вызовем, а ему до Краснокаменска пару месяцев добираться, а там то пурги зарядят, то лед на реке стронется, то инородцы смуту какую затеют, то еще какая каверза случится.

– Москва далеко! Туда, известно, слухи разные доходят. Только легко указывать да доглядчиков присылать, – подал голос стрелецкий майор Антип Тиунов, который с явной неприязнью посматривал на Мирона, – а ты попробуй послужи здесь исправно. И в голод, и в холод. Когда гнус жрет, и когда дождь льет. Глянь только, кто у меня в войске! Вольные да гулящие люди, что по прибору в Сибирь попали. Хватали, кто подвернется, по городам и селам, но, пока их до Сибири довезли, половина в бега ударилась, а те, кто остался, большой разор учинили по пути, чисто татарские баскаки. За гуся могли голову снести. Вот мужики и хватались за топоры и вилы. Дома запирали, прятали девок и баб, угоняли в леса скот, выставляли наперед в условленном месте подводы, чтобы поскорее выпроводить незваных, непрошеных.

– А те, что по указу идут, чем лучше приборных? – снова подал голос Сытов. – Также бражничают, также девок соромотят, также поминки ослопам [35] выбивают на правеже. А еще ссыльных да колодников вздумали в Сибирь отряжать. Мы ведь только самых отчаянных держим в железах. Накладно это. Потому и верстаем остальных в служивые или в работные люди, чтоб сами себя кормили или государево жалование честь по чести отрабатывали. Но как были они варнаками, так ими и сдохнут. Прошлым летом на Святую Троицу повезли рекой ссыльных литвинов в Кетский острог для службы, а они казаков, что их сопровождали, перебили, государеву казну в триста рублев захватили и побежали на Обь. Уже в Тобольске их нагнали да в железа заковали. – Голова тяжело вздохнул и перекрестился. – Прости мя, Господи! Сплошная беда от этой братии! Порой столько от кыргызов не страдаем, сколько от колодников.