Фамильный оберег. Закат цвета фламинго - Ирина Мельникова

Мирон насторожился. С чего вдруг воеводу понесло? Какое зимовье? Какой острог? Он не собирался оставаться в Сибири на столь долгое время. От силы на пару месяцев, чтобы до зимы вернуться в Москву. Но при свидетелях он эту тему решил не поднимать. Улучит момент и поговорит с воеводой начистоту. Пусть скажет, по какой причине хочет отослать его с глаз подальше. Боится, что Мирон учинит сыск и помешает его черным планам? Узнает что-то тайное, отчего воеводе не сносить головы? Или опасается, щучий сын, что сместит его государь, а воеводой поставит своего однокашника?

– Знатные, знатные подарки, – воевода с довольным видом оглядел подношения. – Видать, сильно тебе задницу припекло, Эпчей-бег? Говори, с чем пожаловал? Или опять мое терпение решил испытать? Свою выгоду поимать да к ойратам аль к мунголам под крыло смотаться?

Эпчей нахмурился:

– Мои воины прошлой весной крепко побили мунгалов. У озера Пуланхоль. Вода покраснела от крови, травы не было видно под погибшими батырами. Больше Алтын-хан погони не снаряжал. Его ойратский тайша Тохья тоже крепко побил, много юрт пожег. Только Эпчею с Тохья не тягаться. Большая у калмаков сила. Но и албан большой берут. По пятнадцать соболей с лука. Нет рухляди, так детей, женок забирает, таганы, котлы, оружие, лошадей… Шибко плохое с Тохья житье. Русские за ясак подарки дают: табак, сукно, посуду. Тохья ничего не дает, только отбирает.

Эпчей приложил ладонь к груди:

– Желаю кочевать в мире. Шертовать буду русскому царю, платить ясак, как положено.

– Отчего вдруг шертовать вздумал? Или хитрость какую замыслил? – спросил воевода, зорко оглядев бега с головы до ног.

Тот не смутился и взгляд не отвел:

– Грызутся калмаки и алтын-хановы люди промеж себя, псам подобно. Делят юрты, кыштымов и скот кыргызов, как свои. Равдан-хан ратью своей похваляется: может-де весь мир покорить, русских с сибирских земель погнать, а их города с землей сровнять.

Воевода дернул себя за бороду, рассердился:

– Иные хвалились, хвалились, да с горы далече катились… Что ж ты – под цареву руку решил встать, а батюшку Питирима Кодимского оскорбил непотребно? За бороду его таскал? Поперек спины батогом вытянул? А крестик, то есть часовню, с чего порушили? Не вами она ставлена, не вам и ломать!

Эпчей нахмурился:

– Поп Питирим на наших богов шибко лаялся. Велел богиню Имай кнутом высечь. Оттого у меня женка дите скинула. Рассердится богиня Имай, не даст детей нашему роду. Питирим – старый и больной, ему детей не нужно! А крестик мы на место поставим! Поп шибко оттуда плевался, через дверь не пускал. В окно его тащили, мал-мала сломали…

Воевода покосился на Мирона и буркнул:

– Дуракам закон не писан! – И снова перевел взгляд на Эпчея. – Небось своих шайтанов вызывали, чтоб богиню Имай задобрить? Рот ей жиром мазали?

Эпчей пожал плечами и устремил взгляд в небо. И Мирон понял: да, и шайтанов вызывали, и богине рот мазали… Разговор принял опасное направление, и воевода срочно отрядил его в нужное русло.

– К русскому царю небось не с пустыми руками пришел?

– Улус у меня большой. Юрт только со мной кочует больше сотни. Стада богатые, табуны в две тысячи голов, – с гордостью посмотрел на него Эпчей. – Нужно будет, семьсот конных воинов выставлю. И все в куяках, панцирях, при луках и мечах.

Воевода с трудом скрыл тревогу, прищурился: такой ратной силы он отродясь не имел. Войско Эпчея, дай только волю, могло почти шутя перебить воеводских людей, начисто снести острог. Но Иван Данилыч слыл тертым калачом. Хорошо понимал, что нельзя перед инородцами слабину и малодушие показывать. Они это быстро сообразят, и как только ясачные люди перестанут повиноваться и исправно платить албан, жди крамолы среди служивых, а затем и торговых людей. Воеводе подобает не только уезд держать в кулаке, но и знать наперед, что замышляет всякая шатия-братия, чем дышит самый захудалый князек в округе, каковы вести поступают от доглядчиков, исправно ли несут службу разъездные караулы на дальних форпостах. А еще нужно умело пользоваться и кнутом, и пряником. Не дай бог переборщить – неважное это дело, но не доглядеть, упустить, прозевать – того хуже. Ох, нелегкая это забота, тяжелая и опасная, словом и делом доказывать, что крепка государева рука. Крепка и надежна!

Поэтому воевода лишь приподнял брови, отметил, значит, что велико войско, и степенно произнес:

– Ежели станешь, Эпчей, вместе с русскими воинами биться против врагов, то будет тебе государево жалованье и всякая почесть. А не захочешь в служивые люди идти, твое дело. Будешь ясак платить. Раз в год по три соболя с каждого охотника. Женщины и дети не в счет. От нас же будет вам против мунгалов да ойратов подмога.

Эпчей склонил голову.

– Улусы твои под высокую руку русского царя беру. Места для кочевок отвожу справные – твои родовые земли, – продолжал воевода. – Кочуй, князь, возле реки Тагирсу.

После этих слов подали две чаши с вином. Бросили в них по золотой монете. Выпили воевода и Эпчей до половины свои чаши, а затем поменялись ими и опустошили до дна.

Эпчей не скрывал довольства. Видано ли: вместо непомерных сборов ясак в три соболя! Раскосые глаза его блестели, широкие скулы пылали.

Воевода насупил брови, добавил сурово:

– Коль вздумаешь, бег, баловать и совершишь измену, то на кару лютую не жалобься. А в аманаты дашь своего сродственника. Что ответишь, бег?

Эпчей не дрогнул взглядом, лишь склонил голову:

– Я и сам помышлял отдать в аманат старшего сына. Твоя воля, воевода. Я войны не ищу, от войны бегу, ясачный оклад принимаю. Жду твою грамоту, чтоб родичам показать, упрочить мир с русскими.

Воевода удалился в свои покои, а письменный голова помчался в съезжую избу. Через час вручили Эпчею приписную грамоту на царской орленой бумаге, где ему строго-настрого наказывалось: «…Никаким воровством не воровать. Под государевы города и остроги войной не приходить. Ясачных людей ни в чем не обижать и не грабить. На калмацких тайш и на себя преж государева ясаку албану у них не имать…»

На подарки бега воевода ответил отдарками. Поднесли Эпчею кафтан английского сукна с золотыми пуговицами, пищаль ручную новую, три медных котла, сукна желтого три штуки и русское знамя. Эпчей ускакал в степь, взяв с воеводы слово, что приедет Иван Данилович на днях в его улус со своими людьми погостить.

Глава 11

– На моем веку Эпчей третий раз шертовать государю собирается. Дважды ясак обещал исправно давать, а сам раз за разом уходил к мунгалам. Затем пару-тройку табунов угонит и через Саян-камень к нам бежит. А здесь прижмем, к мунгалам возвращается.

– И мунгалы прощали ему табуны? – спросил Мирон.