Кремлевские жены - Лариса Васильева

Ничто не смутило тогда нас, двадцатилетних. Теперь читаю старую свою запись и останавливаю глаза. Что за домашние сборища лидеров? Они кто, подпольщики?«

— Слушайте, у меня чуть не случился роман с большевиком-подпольщиком, — сказала, смеясь, Саломея Николаевна.

— Ого! А почему «чуть»? — заинтересовалась баронесса Будберг.

— Мы поехали с мамой из Баку в Петербург. Это был мой первый выезд в большой свет, в общество. Папа ждал нас в Петербурге. Я была юная, совершенное дитя, худенькая, как цыпленок.

— И красоты неимоверной, — басом сказала Мария Игнатьевна.

— Не думаю, но что-то во мне, конечно, было. И в вагоне познакомились мы с очаровательным человеком. Грузин. Светский, свободный в манерах. Влюбился. Смотрел на меня так волнующе. Но что-то в нем было неуловимо скользкое. Назвал свое имя — кажется, Вахтанг. На остановках он всегда волновался и норовил уйти погулять. Приносил мне цветы, соленые огурцы, яблоки. Мы долго с ним по вечерам разговаривали возле нашего купе, у окна. Так, обо всем. Знаете, эти разговоры, когда говорят одно, а думают другое. Он сказал мне, что никогда меня не забудет. Но я от природы не слишком обращаю внимание на мужские комплименты — им ничего не стоит говорить это каждой встречной женщине.

Перед Петербургом попутчик заметно волновался, все оглядывался. Сказал мне, что уверен в нашей будущей встрече, взял адрес квартиры, где мы с мамой собирались жить, но своего адреса не предлагал. Я и не спрашивала. Я как-то сразу поняла, что он — с загадкой. Тогда подпольщиков была масса! Поезд подошел. Папа встречает нас, и родственники тоже, все шумят, с цветами. Вахтанг куда-то исчез. Не попрощался. А я заметила, что на перроне много полицейских. Не знаю, показалось мне или на самом деле, уже выходя из здания вокзала, я опять увидела в стороне большую группу полицейских, а в их кругу — как будто наш попутчик, его спина, голова вниз. Так оно и было. Он написал мне из какой-то глухомани, Архангельска, что ли, не помню, рассказал, что его взяли, как только поезд подошел к перрону. В письме представлялся полным именем, извинялся, что революционное подполье не давало тогда ему права назвать себя, объяснялся в любви и опять выражал уверенность в нашей встрече. Я с ним больше никогда не встретилась.

Уже в эмиграции я узнала, что Авель Софронович Енукидзе — это был он — занимает высокий пост в советском правительстве. А в начале тридцатых мой брат попал в типичную советскую беду — в тюрьму по оговору. Я написала Енукидзе, чтобы он помог. Переслала письмо с оказией, и Енукидзе, представьте, все сделал для моего брата. Даже ответ прислал — написал, мол, счастлив, что я его за столько лет не забыла. Звал переехать в Россию — «одного вашего слова достаточно, и все у вас будет».

Писал: «…если вы все такая же решительная, умная и прекрасная, как тогда, в вагоне, ваше место здесь». Мой муж, Александр Яковлевич, возненавидел это письмо. Одна мысль, что я могу уехать, привела его в бешенство. Кажется, он уничтожил письмо.

И знаете, что я думаю? Мои два, да, да, кажется, два письма к Енукидзе, возможно, были уликой против него, когда его, бедного, Сталин посадил и потом ликвидировал (глагол! — Л.В.).

— Вполне вероятно, — прогудела Будберг. — Я знала Енукидзе. Красивый был. Очень любил творческую интеллигенцию. Большой бабник. Холостяк. Может, он вас тем письмом замуж звал? Хорошо, что не поехали. Вас бы вместе ликвидировали. Говорили, он покровительствовал балету Большого театра и развлекался с балеринами. Его за какие-то такие делишки Сталин из руководства выкинул. Оба бобылями жили, но Сталин на баб глаз не поднимал, а этот вертелся.

Давайте помянем красавчика, — подняла она рюмку с водкой, — пострадать из-за юбки — святое дело. А вы, Саломочка, наверное, правы. Ему вас заодно с другими в любовницы вписали: «переписка с любовницей-эмигранткой, английской шпионкой, женой известного масонщика Александра Гальперна».

А? Что? Звучит пятьдесят восьмая статья? Дорого обошелся Енукидзе невинный флирт в вагоне из Баку в Петербург.

— Ах, это всего лишь предположение, — сказала Саломея.

Женский вопрос и мужской ответ

Сегодня можно сколько угодно клясть большевиков, спрятав подальше партбилеты — авось пригодятся, — и при этом можно напрочь забыть, что не только дом твой построен их временем, но и речь твоя, грамотно клянущая большевиков, есть следствие ликвидации безграмотности, которой в первую очередь занялись они, придя к власти.

Явившись с идеей нового человека, Ленин и соратники были готовы увидеть его в двух лицах: мужчина и женщина.

С первым быстро стало более или менее ясно: «Кто не с нами, тот против нас».

Второй предстояло рождение заново.

Ленинская власть провозгласила равноправие. Женщина получила великую возможность выучиться и работать наравне с мужчиной. Но, выходя в мир дел и свершений, она попадала в плен мужских понятий вражды и борьбы, в круг противостояний, взаимонепониманий и нежеланий понять. В этом круге не было места ее равнозначности, равновеликости и равновозможности, ее особому понятию о жизни, ее душевному предназначению быть хозяйкой. Предписывалось становиться в ряды мужчин, чтобы бороться вместе с ними, всегда и везде.

Бесповоротно отвергнув кадетские идеи внеклассового взаимопонимания женщин, верховные большевички, получив от мужчин полномочия, захлебнулись в противоречиях жизни, запутались в противоречиях между собой.

Крупская стояла за прочную, идеальную, коммунистическую семью, где нет места отклонениям в сторону от линии партии.

Арманд, Рейснер, Коллонтай, соответственно опытам своих жизней, духу времени и проснувшимся революционным страстям, восстали против скучных постулатов Надежды Константиновны, провозглашая идеи свободной любви, любви, как стакана воды: выпил — и забыто.

Скопившись внутри стен Кремля, превратив, по жизненной необходимости, древнюю крепость в сочетание государственного учреждения с жилой коммуналкой, первые кремлевские вожди и их жены не могли не принести в новый быт смеси всего и вся, которая царила в их головах, чувствах, в их образованиях и воспитаниях. Это были люди из разных мест России, с разными опытами жизни, с разными этническими особенностями, с разными культурными уровнями: русские дворянки Крупская, Коллонтай, Седова-Троцкая, еврейские мещанки Ворошилова, Молотова-Жемчужина, Каменева, эстонская рабочая косточка Калинина и т.д. Преобладали дворянки и мещанки.

Внутри Кремлевской стены они вынуждены были вписываться одна в другую, причем мудрые еврейки, сразу признав первенство дворянских дам, учились у них всему, чему только можно. А дворянки, в какие бы строгие одежды ни рядились, не могли спрятать сущности и, каждая по-своему, привнесли от старого в новый быт: Надежда Константиновна — пристрастие к просвещению и строгость семейных принципов, идущих от православной церкви, Александра Коллонтай — изысканность манер, умение вести себя в любом обществе, аристократизм, то есть свободу от предрассудков.

Как было нести все это в получающие образование народные массы, переступая через железобетонные лозунги кремлевских мужей? Вряд ли тогда стояла такая проблема: Крупская и соратницы создавали новый женский мир, отлично приспосабливаясь к мужским лозунгам и предназначениям.

«Для классовых задач рабочего класса, — писала Коллонтай, — совершенно безразлично, принимает ли любовь форму длительного и оформленного союза или выражается в виде проходящей связи».

Это она, умница, красавица, изящная и тонкая, словно статуэтка севрского фарфора, барыня, ушедшая в революцию, не сумела применить свою теорию на практике, полюбила человека моложе себя на семнадцать лет, а его измену переживала, как «буржуазная женщина»: тяжело, бурно, забыв про «стакан воды».

Но на первых порах идеи «свободной любви», ярко высказанные Коллонтай в статье «Дорогу крылатому эросу», разволновали нравственную Надежду Константиновну. Она дала отпор Александре Михайловне Коллонтай в статье «Брачное и семейное право», написав: «Единобрачие является наиболее нормальной формой брака, наиболее соответствующей природе человека».

Крупская и Коллонтай. Жена и гетера. Два полюса женского правления. Обе подчинили себя идеологии.

Женский вопрос встал перед новой властью не случайно. Большевики покончили с войной, преодолев разруху, ликвидировали безграмотность, наконец, ввели новую экономическую политику, в недрах которой и расцвели цветы зла: реминисценции нежных чувств, знойных отношений, жгучих страстей. Чуть только вздохнул народ, как полезло наружу все естественное, обыденное, жалкое в своих конечных целях и великое в изначальности.

Но большевики были начеку. Их мыслители сразу учуяли, откуда дует ветер: общечеловеческое, рассматриваемое как старая буржуазная идеология, грозило захлестнуть железные ростки большевистских идей.