Судный год - Григорий Маркович Марк

ведущем, капитане Дадоеве, что вел меня до самого отъезда. (Интересно, откуда вдруг этот вездесущий ведущий снова из памяти выпрыгнул? Звал его кто? Но вот лезет же каждый раз! Столько лет прошло, а никак не избавиться…) Не такой уж ее Ответчик беспомощный… То, что так долго нарывало, не хотело рассасываться в душе, теперь безболезненно вытекает наружу. Говорю о своем брате, Спринтере, живущем в Питере, о том, что он собирается скоро приехать в Бостон. О том, как начиналась моя вторая после России реинкарнация здесь…

Нужно, чтобы знала обо мне как можно больше. Не сомневалась, что все это было на самом деле. И не подумала, что хвастаюсь. Чтобы наверстать потерянное время, когда мы еще не были знакомы… Но чем дольше говорю, тем меньше узнаю себя в своих рассказах… И все больше чувствую, что ей нужны совсем другие, мужские слова. Вот только произносить их даже на русском никогда не умел… Оставшаяся часть моей души за последние годы в России сильно загрубела… Хотя я и пытаюсь… честно пытаюсь…

Наши пальцы гладят друг друга. Осторожно, а потом все более настойчиво шепчутся между собой. Замирают. Они очень хорошо умеют слушать. Гораздо лучше меня самого. Уже появился у них свой секретный язык. Язык для слегка утрированных, точно в немом кино, перебивающих друг друга жестов. Но я его еще не понимаю. А словами не умею, не знаю, как говорить с такими женщинами. И оттого стараюсь придать рассказу легкий цинизм и уверенность в себе. (В скользящих касаниях наших беспокойных пальцев этого, конечно же, нет.) Ей, столько лет прожившей среди судейских, должно понравиться.

– Тебе не скучно? – обрываю я себя.

– Нет. Что ты! Продолжай, пожалуйста.

Лиз, ничего толком не знающая о Советском Союзе, не знающая, что я люблю, не читавшая книг, тех, на которых я вырос – зато знающая много про всю программу Бостонского симфонического оркестра в этом году, про почти каждую картину в музее Гарднер – про все, что должна знать дама из браминской семьи, – слушает внимательно. В тех местах, когда мне грозит опасность, украшенные драгоценностями пальцы – каждому из них свое отличное от иных украшение – легко касаются моего лба, щек, говорящих губ. Расставляют между фразами целительные точки-пропуски. И я сразу забываю о прошлом, замолкаю и рассеянно любуюсь их бриллиантовым мерцанием. Прижимаю правой рукою ее голову к своей голой груди и лежу не двигаясь.

Сквозь открытую дверь слышно, как капля за каплей падает вода из-под крана на кухне. Меня начинает клонить в сон.

– Плечо у тебя очень удобное… Я думала, ты такой в себе неуверенный. А оказывается… Ну и что было дальше? – нетерпеливо подталкивает она. Закидывает за ухо каштановую прядь, точно боится пропустить что-нибудь в моих словах.

Теперь я начинаю рассказывать о своем странном Защитнике, скорее, впрочем, похожем на нападающего, нападающего с большой дороги.

– О нем можешь не говорить, – перебивает Лиз.

Некоторое время снова лежим совсем неподвижно и молчим. Душа в душу. Потом я говорю о троюродной сестре-моей-Истице, Инне Наумовской, о своих хождениях по инстанциям, о первом выигранном раунде в суде… И только про написанную на меня анонимку упоминать не стал. Незачем грузить ее ненужными и неприятными подробностями. Все равно никогда не поймет, как жили отказники в СССР. Те, кто не сидели тихо, а боролись за выезд.

– Эта Инна, которая подала на тебя жалобу, она была в тебя влюблена?

– Не думаю. Я, во всяком случае, не замечал.

– Ты, скорее всего, вообще мало кого вокруг замечаешь! Знаешь, Ответчик, я ее понимаю… Если ты… Если ты, – повторяет, подчеркивая голосом всю нелепость этого предположения, – меня когда-нибудь бросишь, я тоже подам на тебя в суд! И тут уж ты не отвертишься!

– За изнасилование? – Я освобождаю онемевшее плечо и, внутренне приосанившись, поворачиваюсь к ней.

– Еще непонятно, кто кого изнасиловал! – Она легонько ущипнула меня за сосок. – Нет, судить я тебя буду за свою разбитую жизнь. И по решению суда тебе не разрешат подходить ни к одной женщине!

– Придется тебе сделать так, чтобы мне в голову не пришло тебя бросать, – бормочу я и чувствую любовную тяжесть ее пальцев внизу живота. – Иначе нам обоим будет…

– Сделаю, не беспокойся! Еще просить будешь, чтобы перестала! – Мы посмотрели друг другу в глаза и опять расхохотались. Просто оттого, что нам сейчас очень хорошо.

Она поворачивается на другой край постели и подворачивает под себя одеяло. – Разделила со мною ложе. Еще пять минут я лежу в блаженном беспамятстве, плотно обернутый нашим общим молчанием, и кайфую, рассматривая плывущие по потолку вьющиеся длиннобородые тени. Тихий ангел пролетел сейчас между нами и, убедившись, что помощь нам не нужна, притаился где-то совсем рядом.

– Послушай, – осторожно прикасается наконец она снова налившимся медовой нежностью голосом к нашему молчанию, – может, расскажешь немного о своей жене?

– Не знаю даже, что рассказывать… – Мертвой рыбой, брюхом вверх, медленно всплывает из глубины памяти воспоминание об Ане. – Мы ведь всего два месяца как окончательно разошлись… Она старше на несколько лет. Мне всегда нравились женщины старше меня. Еще в Ленинграде встречался с ней до отъезда.

– А что она делала?

– Работала в Публичке. Это самая большая библиотека в городе. И давала уроки русского языка школьникам. А потом спасала сына.

– У нее был сын? То есть я хотела спросить, у тебя был сын?

– Тогда он еще был сыном Олега. Моего брата, который до сих пор в Питере. А моим Андрюша стал здесь, в Бостоне. Когда было уже поздно.

– Ты можешь объяснить по-человечески?

– Мы с ней встречались несколько лет. Но примерно за год до моего отъезда из России она сошлась с Олегом, вышла за него замуж, и у них родился сын, Андрюша. Я тогда сидел в отказе. Почти два года боролся, чтобы разрешили выехать. Писал письма с просьбами о помощи всем, кому мог. Записки с криками о помощи в бутылках, брошенных за борт. Иногда их прибивало к берегу. Участвовал в голодовках. Несколько раз арестовывали.

– Бедный ты мой! Столько намучился! Ведь они с тобой что угодно могли сделать! Хорошо, что ты рассказал. Теперь многое становится понятным…

– Понимаешь, если бы не уехал, скорее всего, посадили бы надолго. – Теперь, через шесть лет, звучит так, будто я сам себе поверить не могу. И это происходило с другим, правда, прекрасно мне знакомым человеком. – Тогда все висело на волоске. Ну а Аня уезжать не собиралась совсем…

– Наверное, было страшно тяжелое время для тебя! Поэтому вы разошлись