Судный год - Григорий Маркович Марк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поворачиваю Лиз к себе. Сейчас, когда она здесь, я без ума от нее. Не то чтобы я вел себя с умом, когда ее тут не было, но теперь уже полностью теряю голову. Теряю в глубине ее тела. Пьянящее тягучее тепло растекается по жилам. Перед тем как прижаться, еще успеваю заметить две полукруглые женственные складки внизу живота. С ней, на ней и наконец уже в ней – все это занимает не больше пяти секунд.
Даже и сейчас я уже очень много знаю про ее тело. Гораздо больше, чем про свое. Знаю вдоль и поперек, сверху и снизу, снаружи и внутри. Могу сам растягивать или сжимать наслаждение, которое я даю, а она возвращает, разделяет со мной. И вот уже совсем близко ее лицо. Сначала удивленное, словно то, что с ней происходит, превысило все ожидания. А потом все более нетерпеливое. Если не потеряю контроль над собой, могу в правильный момент всего несколькими короткими движениями довести ее до самого края. Затем остановиться, чувствуя, как нарастает проснувшийся в ней влажный взрыв. Потом начинаю снова, сцепив руки у нее на спине, настойчиво его подталкивать. Губы вздрагивают у меня под губами. Бедра бьются о бедра, мягко царапают затвердевшие соски. В обведенных темнотой глазах появляются слезы.
Эти повторяющиеся движенья любви, яростные и нежные, будут как танец, почти неподвижный горизонтальный танец нижней половины наших тел под музыку весело скрипящей, поднимающейся в небо кровати – я веду, а она подчиняется, прижимаясь ко мне. Сливаясь со мной изгибами своей расплющенной груди, живота, приподнятых бедер. И все сильнее, все сильнее я толчками вбиваю, вколачиваю себя в нее. Наше единственное общее время, когда обладаю настоящей властью над ней и она обладает властью надо мной. Подлинно настоящее время, в котором нет ни прошлого, ни будущего.
В любую минуту, сто́ит лишь захотеть, могу осторожно выманить, вытолкнуть наружу притаившийся в ней влажный взрыв. За мгновение до того, как он обрушится где-то совсем глубоко внутри ее, лицо Лиз искажается, становится даже злым. На секунду кажется, будто хочет, будто ждет, что сейчас я со всего размаху ударю. Но тут же отгоняю это нелепое наваждение… Она приоткрывает один глаз и смотрит в сторону, словно ищет взглядом кинокамеру. Потом вдруг, вся выгнувшись, взрывается саднящим стонущим криком. Криком победного обладания. Плотно закрывает ладонями мне уши, замирает, расплывается от счастья… И тогда можно, не выходя из нее, осторожно начать все сначала… Горячие толчки влажных взрывов ее тела теперь уже идут один за одним… Тишина, которую одним стонущим криком не прорвешь, снова смыкается над нами… Она вдруг переворачивается и оказывается сверху. И от перемены мест слагаемых наша сумма сильно меняется. Меняется в ее пользу…
Но вот и у меня нет больше сил сдерживаться. Забываю о Лиз, забываю обо всем на свете. Содрогаясь у нее на бедрах, несусь с головокружительной скоростью в звенящую тьму. Стены трясутся вокруг. Наслаждение доходит до предела, переходит его. Тяжелыми волнами захлестывает целиком… и внезапно все кончается. Влив в нее всю свою скопившуюся страсть, надолго замираю, перестаю быть. Полный провал в памяти. Маленькая черная дыра… (Неужели кто-то еще чувствовал такое?
Опять узнаю я себя уткнувшимся лицом в подушку. Еще несколько двуединых судорожных движений, и мы разлепляемся… Теперь уже она может делать со мной то, что ей захочется. Но совсем медленно и ласково. Все тело мое – и особенно та часть, которая только что вышла из нее, – становится очень чувствительным… Ныряю в каштановое море разметавшихся волос, нахожу слегка вывернутые наружу губы. Сразу же начинает укачивать… Лицо Лиз исчезает, поднимающаяся и снова опускающаяся голова оказывается у меня между ног. Во мне просыпается, нарастает вязкое нетерпение. И Лиз уверенно втягивает в себя, вцеловывает все, что можно еще втянуть…
Потолок все еще кружится над нами. Я плавно спускаюсь с седьмого неба. Ее голова на моем правом плече – кровать у меня не такая широкая, как у помпрока, – беспомощная голубая вена проступила у виска. Надо как-то сделать, чтобы она никогда не узнала о женщинах, лежавших здесь раньше! А кровать эту выброшу к черту завтра же!) Мы лежим неподвижно, обнаженные и пропитанные друг другом. Утоленное желание пропало. Пройдет еще минут пятнадцать до того, как оно начнет возвращаться. Остались прекрасные непроизнесенные слова, уютно покачивающиеся в душе. Осталось наше общее сердце, которое сейчас так громко колотится, эхом отдается в двух прижавшихся грудных клетках. И с каждым ударом расплывающаяся тихая нежность вместе с усталостью переполняют меня.
Осторожно пошевелил пальцами. Тишина, укутывавшая нас, была мягкой как бархат.
Лиз вертит из стороны в сторону мою доверчиво раскрытую ладонь, словно это муляж или наглядное пособие по хиромантии, внимательно рассматривает ее – пальцы делают легкие щекочущие пируэты, сорока-воровка кашу варила, замирает на пульсе – и наконец озвучивает свой приговор.
– Грегори, ты очень сильный… Но ладонь слишком маленькая. – Шумное дыхание стелется по моей груди, вьется между торопливыми фразами. – Похоже, руками ты никогда не работал. Линия ума глубокая. Хотя попадаются островки. Это опасно. Зато Венерин бугор… – Задумчиво водит ногтем по сетке мелких линий. Вздыхает. – Слишком много там всего… Мне это не нравится… Слышишь, Ответчик?
– Слушаю. Слушаю с вниманием и с вожделением.
– С вожделением-то у тебя, похоже, все в порядке. А вот с линией сердца вообще ничего не разобрать. Короткая уж больно, да еще и раздваивается на конце. Придется выяснять другим путем… – Лиз кладет руку на место и снова прижимается ко мне. Потерлась щекой о плечо. Знакомая судорога снова подступающего желания сводит низ живота. – Ладно, расскажи теперь сам. Обо всей твоей жизни до меня.
Сначала ничего, кроме глухонемой нежности, из себя выдавить не могу. Но потом, чтобы не вспугнуть ее своим мычащим молчанием, отталкиваюсь от берега и, закрыв глаза, начинаю говорить, путаясь в деталях и не находя нужных слов – когда прекрасно работает сердце, голова обычно работает плохо, а теперь от жара, идущего от ее тела, мозги совсем плавятся, – о своей предыдущей жизни в России. О трех процессах, по которым проходил, о друзьях, от звонка до звонка мотавших свои сроки за шитьем рукавиц в мордовских лагерях. О своем пытливом
