Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (金瓶梅) - Автор неизвестен

На мотив «Золотые письмена»:

Вот ночь над землей – как жестока разлука.Листочек письма – а о встрече ни звука,И слезы блестят на щеках моих влажных,Считаю все стражи.

На мотив «Яшмовые ветви сплелись»:

Повеяло стужей на первую стражу.Себя обнимая, дрожу я и стражду —Не греет. Вторая приблизилась стража…Мне, брошенной, страшно!

На тот же мотив:

Когда ты ушел опушалася слива –А нынче кружит поздний лист сиротливо.В мечтах твои руки горячечно глажу…Вторую жду стражу!

На мотив «Золотые письмена»:

Я сутками жду безнадежно и кротко.Тебя закружила певичка-красотка.Ты с ней, предназначенной всем на продажу,Уж третюю стражу.

На мотив «Яшмовые ветви сплелись»:

Лучина сгорела, а ночь продолжалась.Тебе незнакома, наверное, жалость!Я чахну, болею от горьких лишений,Мой стан исхудал, как когда-то у Шэня[26].Она для тебя и нежнее, и краше?..Бессонны три стражи!

На мотив «Золотые письмена»:

Мой стан исхудал, как когда-то у Шэня,Снести невозможно надежд сокрушенье.Ты ей покупаешь парчовые платья,А мне даже зеркала нет на полатях.С болезненным сердцебиеньем не слажу,Четвертую стражу!

На мотив «Яшмовые ветви сплелись»:

Про горькие слезы подушка расскажет.Во храме, любви я отрезала дажеСвои вороные тяжелые пряди.Ласкающих пальцев безумия ради,Властитель Судеб, твой привратник на стражеМне путь преградил у земного порога…Как Иву Чжантайскую[27] бросил бы княжич,Так милый кору обрезает жестоко.Уже побелела ограды стена,Уже побледнела ночная луна.На небе четвертой губительной стражи.В тумане лебяжьем!

На мотив «Золотые письмена»:

Ужель не вернуть дорогую пропажу?!У терема жду, прислонившись к стене я,От мыслей морозных и слез коченея,Всю пятую стражу.

На мотив «Яшмовые ветви сплелись»:

Все жгу фимиамы… Алтарь уже в саже!Молюсь, чтоб тебя не утратить навеки.Румяна и пудру невольно размажу –Подушку зальют красно-белые реки…Насмешников – тьма, нет любовной опеки…Я солью заклею опухшие векиПод крик петушиный на пятую стражу.

На мотив «Золотые письмена»:

Закончился страж перестук ежечасный,И ворон замерз и закаркал, злосчастный,Звенят бубенцы под стрехой безучастно,Уснуть не дают. Я смешно и напрасноОбманщика жду и не сплю до рассвета,А он без меня развлекается где-то.

На мотив «Яшмовые ветви сплелись»:

Мне брови с утра подводить нету прока,Готовить наряды – пустая морока –Давно миновали свидания сроки…Но вдруг, под стрехой затрещали сороки,Служанка, влетев, прокричала с порога:«Вернулся!» И я испугалась немного.С любимым взойду я под шелковый полог,И день будет долог!

На мотив «На заднем дворике цветок»:

Ушел, и полгода ни слуху, ни духу –Нашел себе где-то, видать, потаскуху.А я еженощно считала тут стражиИ думала, ищешь ты славной карьеры,А ты пировал, легкомысленный бражник,Средь дымных цветов[28], одурманен без меры.Ночной темноты в одиночестве труся,Свечи до рассвета порой не гасила.Ждала вечерами я вестника-гуся,Но где его, черта, так долго носило!С любимым ласкалась всю ночь и весь день я,И знала, что это, увы, сновиденья.

На мотив «Ивовый листочек»:

Ах!Под брачным покрывалом из парчиЛюбовный шепот больше не звучит.Увидят все: мой свадебный обрядУ духа моря в храме претворят[29].Свидетель Небо, не на мне вина,А на тебе, нестойком, как волна.

Заключительная ария:

Под пологом с кистями из парчиДва сердца, как одно, стучат в ночи.Под покрывалом шелковым прозрачнымПредела нет счастливым играм брачным.

Тем временем Юйлоу то и дело выигрывала у Цзиньлянь, и последней пришлось осушить с десяток штрафных чарок, после чего она направилась к себе. Она долго стучалась. Наконец ей открыли калитку. Перед ней стояла Цюцзюй и протирала заспанные глаза.

– Спала, мерзавка, рабское отродье? – заругалась Цзиньлянь.

– Я не спала, отвечала Цюцзюй.

– Я же вижу! – продолжала хозяйка. – Нечего мне голову морочить! Тебе хоть бы хны. Нет бы – встретить. Батюшка спит?

– Давно почивает, – отвечала служанка.

Цзиньлянь прошла в отапливаемую спальню и, приподняв юбку, села на кан поближе к теплу. Она велела Цюцзюй подать чаю, и та торопливо налила чашку.

– Фу! Грязными своими лапами, мерзавка? – заругалась хозяйка. – Чего ты мне кипяток подаешь? Думаешь, пить буду? Позови Чуньмэй! Пусть она сама ароматного чаю заварит, да покрепче.

– Она там, в спальне… спит, – проговорила служанка. – Обождите, я позову.

– Не надо! Пусть спит, – передумала Цзиньлянь, но Цюцзюй не послушалась и пошла в спальню.

Чуньмэй, свернувшись, крепко спала в ногах у Симэня.

– Вставай, матушка пришла, – расталкивая ее, говорила Цюцзюй. – Чаю просит.

– Матушка пришла, ну и что же? – выпалила Чуньмэй. – Ходит по ночам, рабское отродье! Только людей пугает.

Чуньмэй нехотя поднялась, не спеша оделась и пошла к хозяйке. Она стояла перед Цзиньлянь заспанная и протирала глаза.

– Вот рабское отродье! – заругалась на Цюцзюй хозяйка и обернулась к Чуньмэй. – И надо ж ей было тебя будить. Поправь-ка платок, совсем сбился. А куда дела сережку?

Чуньмэй в самом деле украшала только одна золотая с драгоценными камнями серьга. Она зажгла фонарь и пошла в спальню, где после долгих поисков нашла, наконец, пропажу перед кроватью на скамеечке.

– Где нашла? – спросила Цзиньлянь.

– На скамеечке у кровати валялась, – ворчала горничная и, указывая на Цюцзюй, продолжала: – Все из-за нее, негодницы! Я с испугу вскочила. Наверно, за крючок полога зацепилась.

– Я ж ее предупреждала! – заметила Цзиньлянь. – Не буди, говорю, а она все свое.

– Матушка, говорит, чай просит, – пояснила Чуньмэй.

– Чаю захотелось. Только не ее руками заваривать!

Чуньмэй тотчас же налила в чайник воды и, помешав уголь, поставила в самый огонь. Немного погодя чайник закипел. Горничная вымыла чашку и, заварив покрепче, подала хозяйке.

– Батюшка давно уснул? – спросила Цзиньлянь.

– Да, я давно постелила, – отвечала Чуньмэй. – Вас спрашивал. Матушка, говорю, из дальних покоев еще не пришла.

– Юйсяо давеча для моей матушки принесла фруктов и сладостей, – начала Цзиньлянь, выпив чашку чаю. – Я их этой мерзавке отдала. Ты их убрала?

– Какие фрукты? – удивилась Чуньмэй. Понятия не имею.

Цзиньлянь крикнула Цюцзюй.

– Где фрукты?

– В туалетном столике, матушка, – отвечала служанка и принесла гостинцы.

Цзиньлянь пересчитала. Не хватало апельсина.

– Куда апельсин дела? – спрашивала хозяйка.

– Что вы мне дали, матушка, я все убрала, – говорила Цюцзюй. – Думаете, может, я съела? Не такая уж я сластена.

– Еще будешь мне оправдываться, мерзавка?! – заругалась Цзиньлянь. – Ты стащила, рабское отродье! Куда ж он девался? Я ж нарочно пересчитала, прежде чем отдать, рабское отродье. А у тебя, я гляжу, руки чешутся. Все перебрала. Да чего тут осталось? Добрую половину, небось, съела. Тебя, думаешь, угощать припасли, да? – Цзиньлянь обернулась к Чуньмэй. – А ну-ка, дай ей десяток пощечин!

– Я о нее и руки пачкать не хочу, – отозвалась горничная.

– Тогда тащи сюда! – приказала хозяйка.

Чуньмэй схватила Цюцзюй за шиворот и подвела к Цзиньлянь. Та ущипнула ее за щеку.

– Говори, мерзавка, ты стащила апельсин или нет, – ругалась Цзиньлянь. – Скажешь, прощу тебя, рабское твое отродье. А не то плетью угощу. Отведаешь, сколько влезет. Только свист пойдет. Что я пьяная, что ли? Стащила, а теперь зубы заговаривать? – Она обернулась в сторону Чуньмэй. – Скажи, я пьяная?

– Вы совершенно трезвы, матушка, – подтвердила горничная. – Если вы ей не верите, матушка, выверните рукава, наверно там остались апельсиновые корки.

Цзиньлянь потянула Цюцзюй за рукав и уже отдернула его, чтобы обшарить внутри, но служанка начала сопротивляться. Тут подоспела Чуньмэй. Запустив руку в рукав Цюцзюй, она извлекла оттуда апельсиновые корки[30]. Цзиньлянь стала изо всех сил щипать ей щеки и бить по лицу.

– Что, негодяйка проклятая, рабское отродье! – обрушилась на служанку Цзиньлянь. – Не вышло! Эх, ты, некудышная! Тебе только языком болтать да сласти воровать. Это ты умеешь. От меня не скроешь! Вот они, корки. На кого будешь слыгаться, а ? Надо бы тебя вздуть, рабское твое отродье, да, боюсь, батюшку не разбудить бы и охоты нет после веселого пира с тобой возиться. Завтра будет день. Тогда и рассчитаюсь.