Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (金瓶梅) - Автор неизвестен

Тут Симэнь не выдержал. Вскочив с места, он бросился за Цзиньлянь и швырнул в нее туфлей. Цзиньлянь, однако, успела скрыться за дверью. Симэнь выбежал из комнаты, но Цзиньлянь и след простыл. Тут он заметил стоявшую у дверей Чуньмэй и положил руку ей на плечо. Они направились в покои Цзиньлянь. Симэнь был пьян, и Юэнян, с нетерпением ожидавшая, когда он, наконец, отойдет ко сну и даст ей возможность послушать проповеди трех монахинь, наказала Сяоюй проводить хозяина с фонарем. Цзиньлянь с Юйсяо притаились в галерее, и Симэнь их не заметил.

– Батюшка наверняка к вам собирается, матушка, – заметила Юйсяо.

– Пьяный он, – говорила Цзиньлянь. – Опять начнет придираться. Пусть укладывается. Я лучше попозже пойду.

– Тогда обождите, – попросила служанка. – Я матушке Пань фруктов захвачу.

Юйсяо удалилась в спальню. Немного погодя она достала из рукава два апельсина, два яблока, сверток сладостей на меду и три граната и протянула их Цзиньлянь. Та спрятала гостинцы в рукав и пошла к себе, но тут ей повстречалась Сяоюй.

– Где ж вы были, матушка? – спросила она. Вас батюшка спрашивает.

Цзиньлянь приблизилась к двери, но не вошла. Подкравшись под окно, она стала подглядывать, что делается в спальне.

Симэнь, обняв Чуньмэй, сидел на постели. Не желая мешать их утехам, Цзиньлянь поспешно прошла в другую комнату и передала Цюцзюй фрукты.

– Матушка спит? – спросила Цюцзюй хозяйка.

– Давно спит, – отвечала служанка.

– Фрукты убери в туалетный столик, наказала Цзиньлянь, а сама вернулась в дальние покои.

Там она застала Юэнян, Ли Цзяоэр, Мэн Юйлоу, падчерицу, невестку У Старшую, золовку Ян, а также трех монахинь с послушницами Мяоцюй и Мяофэн. На хозяйкином кане, скрестив ноги, сидела старшая монахиня. Посредине расположилась мать Сюэ. На кане был поставлен столик с курящимися благовониями, вокруг которого разместились все остальные, чтобы услышать учение Будды.

В комнату, отдернув дверную занавеску, со смехом вошла Цзиньлянь.

– Опять из-за тебя будет неприятность, – обернувшись к ней, начала Юэнян. – Он же к тебе пошел. А ты, вместо того чтобы уложить его в постель, сюда идешь. Смотри, изобьет он тебя.

– Спрашивается, посмеет ли он меня тронуть? – Цзиньлянь засмеялась.

– А почему же нет? – продолжала Юэнян. – Как ты грубо с ним разговаривала! Не зря пословица гласит: у мужика на лице собачья шерсть, а у бабы – фениксово перо[12]. Он изрядно выпил, и если ты его заденешь, он в гневе изобьет тебя. А мы из-за тебя перепугались. Но ты тоже уж больно задириста.

– Пусть злится, – отвечала Цзиньлянь. – Все равно его не испугаюсь. Терпеть не могу все эти капризы. Старшая заказывает, а ему, извольте, другое подавай – прямо три разряда и девять сортов всякой всячины. Совсем задергал сопляков. Тут одно велят, там – другое, как говорится, на востоке пашут, а на западе боронят. Они уж и не знали, кому и трафить. Только раз мы справляем рождение сестрицы Мэн Третьей, ни к чему было петь «Помню, как играла на свирели». Это же цикл о разлуке. Раз она умерла – нет ее, и все тут. К чему вся эта чувствительность, показная верность? Меня от нее бесит.

– Я никак понять не могу, что тут у вас случилось, – говорила жена У Старшего. – Зятюшка вошел по-хорошему, сел, а потом отчего-то вдруг выбежал.

– Это он сестрицу Ли вспомнил, – объяснила Юэнян. – В прошлом году на дне рождения сестрицы Мэн и она была, а теперь ее не стало. Вот почему и прослезился и велел спеть «Я играла тебе на свирели, ты исчез – проглядела глаза…» Но это вывело из себя сестрицу, вот и началась ссора. Сам вскипел, бросился на сестрицу, а она убежала.

– Вам, сестрица, не следовало бы ссориться с мужем, – заметила золовка Ян. – Пусть поют, что ему нравиться. Ведь он привык видеть всех вместе, а теперь одной не стало. Как же мужу не опечалиться?

– Нам, тетушка, хоть целый день пой, мы и внимания не обратим, – вмешалась в разговор Юйлоу. – Средь нас только сестрица Шестая[13] разбирается в романсах. А тут покойную сестрицу Ли величали больше древних. И как они любили друг друга, и как клятвы давали, и что друг дружке делали, словом, превозносили сверх всякой меры. И это вошло в обыкновение. Вот они и повздорили.

– Вот, оказывается, какая ты умница, сестрица! – воскликнула золовка Ян.

– Она у нас каких только романсов не знает! – поддержала золовку Юэнян. – Первую строку начни, она и конец скажет. А нам – поют певцы и ладно. Но она сразу скажет: тут не так, здесь сфальшивили, там куплет опустили. Когда же хозяин закажет напев, тут у них спор и разгорается. А уж схватятся, без ругани не разойдутся. А мы, давайте, не будем в их ссоры встревать.

– Тетушка, дорогая! – обратилась к золовке Юйлоу. – Знаете? из троих моих детей одна эта девчонка в живых осталась. И до чего же смыленная – просто поразительно! Вот какая уж вымахала! Сделалась взрослой – перестала слушаться.

– И ты мне в матери записалась! – засмеялась Цзиньлянь и хлопнула Юйлоу. – А я, видишь, на старших с кулаками лезу.

– Вот глядите, до чего распоясалась! – говорила Юйлоу. – Старших бьет!

– А ты, сестрица, мужу уступай, – увещевала золовка. – Говорят, муж с женою ночь поспит, сто ночей потом будет милостив. А без волнений в жизни шагу не ступишь. Так внезапно близкого человека потерять! Близкий – он что палец на руке. Лишишься одного – вся рука заболит. Как вспомнит, так тоскует и кручинится. Ясное дело! А как же иначе?!

– Тосковать – тоскуй, но на все есть свое время, – не унималась Цзиньлянь. – Мы ведь такие же жены! А то одну возвышает, а других ест поедом. Это справедливо? Нас и так вроде выродков Лю Чжаня[14] держат – не смей на люди показаться. А Старшая сидит у себя в дальних покоях и знать ничего не желает. Вы не видите, а он ведь что ни день заявляется пьяный и первым делом к той. Все на ее портрет не насмотрится, низкие поклоны отвешивает. Что-то себе под нос нашептывает да еду с палочками подносит – как за живой ухаживает. Ну к чему вся эта комедия?! И на нас еще злится, что траур сняли. Мы о ней ничего дурного не говорим, но не свекровь же она нам. Семь седмиц в трауре ходили и хватит. Сколько из-за этого неприятностей было!

– Вы, сестрицы, видите одно, но упускаете другое, – продолжала настаивать золовка Ян.

– Как летит время! – воскликнула старшая невестка У. – Седьмая седмица вышла! Скоро, наверно, и сотый день[15] подойдет?

– Когда будет сотый день? – спросила золовка.

– Рано еще, – отвечала Юэнян. – В двадцать шестой день последней луны.

– Надо будет помянуть! Почитать по усопшей, – заметила монахиня Ван.

– Под Новый год хлопот не оберешься, – заметила Юэнян. – А что читать собираетесь? Хозяин, наверно, только под самый канун года закажет молебен.

Тем временем Сяоюй подала каждой по чашке ароматного чаю, после чего Юэнян вымыла руки, подложила в курильницу благовоний и стала слушать мать Сюэ, приступившую к буддийской проповеди[16].

Начала монахиня с псалма:

Пришло к нам ясное учениеОт патриархов чань-буддизма.Но разнеслось мирским течением,В даль от носителей харизмы.Как сорванные с дерева листы:Под ветром им легко кружить-плясать,Легко упасть на землю с высоты,И лишь на ветку не вернуться вспять.

Стихи сии говорят о монашестве, о заповедях и подвиге иноческом, соблюсти кои труднее всего. Ведь человек подобен железному древу[17], как его цветам легко опасть, но трудно появиться на ветвях, так и человеку пасть легко, стать же патриархом веры буддийской куда сложнее.

Так вот. Дело было в первые годы правления под девизом Порядка и Спокойствия[18] в пагоде Целомудренной Любви, которая находилась в Южных горах за воротами Цяньтан, что в Нинхайском военном поселении Чжэцзяна. Жили-были в том древнем монастыре два истинных подвижника веры. Одного звали Наставником Пяти заповедей, другого – Наставником Просветления. Каковы же эти пять заповедей? Первая заповедь – не убий; вторая – не укради; третья – не прельщайся зовом сладострастным и красою телесной; четвертая – не пей вина и не вкушай скоромного; пятая – не изрекай словес лживых и прельщающих. А что такое просветление? А то, что, очистив свой разум и узрев сущность своей природы, он проник в истинные свойства человеческой души и достиг просветления.

Наставник Пяти заповедей, тридцати одного года от роду, облик являл странный: был кривым на левый глаз, а ростом не достигал и трех чи. В миру его звали Цзиньшань – Златой Алтарь, а прозывался он Верующим в Будду. Учение он постиг в совершенстве. Жили они с Наставником Просветления как братья. Вместе взошли в обитель святую и предстали пред Старшим наставником. Тот, убедившись, сколь велики познания инока Пяти заповедей в законе буддовом, оставил его в монастыре и сделал старшим средь братии. Немного лет прошло, и достиг полного прозрения[19] Старший наставник. Тогда, отдав должное его достоинствам, выбрали иноки Наставника Пяти заповедей своим настоятелем. Каждый день погружался тот в сидячую медитацию.