Достоевский. Энциклопедия - Николай Николаевич Наседкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Шумков Василий Петрович (Вася)
«Слабое сердце»
Главный герой повести, мелкий чиновник, писарь — слабый сердцем, душой, телом («немного кривобок») и характером молодой человек, раздавленный безжалостным деловым Петербургом. Ему посчастливилось иметь настоящего друга Аркадия Нефедевича, любимая девушка Лизанька Артемьева стала его невестой, но бедный Вася не дождался своего полного счастья — надорвался на службе, боясь, что за нерадение его отдадут в солдаты, и сошёл с ума.
Прототипом Васи послужил, вероятно, Я. П. Бутков.
Эркель
«Бесы»
Прапорщик, член революционной пятёрки, соучастник (наряду с Виргинским, Липутиным, Лямшиным и Толкаченко) убийства Шатова Петром Верховенским. Сначала хроникёр Г—в упоминает о нём в главе «У наших», перечисляя участников собрания-сходки, в том числе и нескольких офицеров: «Из последних один очень молодой артиллерист, всего только на днях приехавший из одного учебного военного заведения, мальчик молчаливый и ещё не успевший составить знакомства, вдруг очутился теперь у Виргинского с карандашом в руках и, почти не участвуя в разговоре, поминутно отмечал что-то в своей записной книжке. Все это видели, но все почему-то старались делать вид, что не примечают…» Затем повествователь говорит об этом персонаже уже подробнее в третьей части романа: «Этот прапорщик Эркель был тот самый заезжий офицерик, который на вечере у Виргинского просидел всё время с карандашом в руках и с записною книжкой пред собою. В город он прибыл недавно, нанимал уединённо в глухом переулке у двух сестёр, старух-мещанок, и скоро должен был уехать; собраться у него было всего неприметнее. Этот странный мальчик отличался необыкновенною молчаливостью; он мог просидеть десять вечеров сряду в шумной компании и при самых необыкновенных разговорах, сам не говоря ни слова, а напротив с чрезвычайным вниманием следя своими детскими глазами за говорившими и слушая. Лицо у него было прехорошенькое и даже как бы умное. К пятерке он не принадлежал; наши предполагали, что он имел какие-то и откуда-то особые поручения, чисто по исполнительной части. Теперь известно, что у него не было никаких поручений, да и вряд ли сам он понимал своё положение. Он только преклонился пред Петром Степановичем, встретив его незадолго. Если б он встретился с каким-нибудь преждевременно развращенным монстром, и тот под каким-нибудь социально-романическим предлогом подбил его основать разбойничью шайку, и для пробы велел убить и ограбить первого встречного мужика, то он непременно бы пошёл и послушался. У него была где-то больная мать, которой он отсылал половину своего скудного жалованья, — и как должно быть она целовала эту бедную белокурую головку, как дрожала за неё, как молилась о ней! Я потому так много о нём распространяюсь, что мне его очень жаль. <…> Эркель был такой “дурачок”, у которого только главного толку не было в голове, царя в голове; но маленького подчинённого толку у него было довольно, даже до хитрости. Фанатически, младенчески преданный “общему делу”, а в сущности Петру Верховенскому, он действовал по его инструкции, данной ему в то время, когда в заседании у наших условились и распределили роли назавтра. Петр Степанович, назначая ему роль посланника, успел поговорить с ним минут десять в сторонке. Исполнительная часть была потребностью этой мелкой, малорассудочной, вечно жаждущей подчинения чужой воле натуры, — о, конечно не иначе как ради “общего” или “великого” дела. Но и это было всё равно, ибо маленькие фанатики, подобные Эркелю, никак не могут понять служения идее, иначе как слив её с самим лицом, по их понятию, выражающим эту идею. Чувствительный, ласковый и добрый Эркель быть может был самым бесчувственным из убийц, собравшихся на Шатова, и без всякой личной ненависти, не смигнув глазом, присутствовал бы при его убиении. Ему велено было, например, хорошенько между прочим высмотреть обстановку Шатова, во время исполнения своего поручения, и когда Шатов, приняв его на лестнице, сболтнул в жару, всего вероятнее не заметив того, что к нему воротилась жена, — у Эркеля тотчас же достало инстинктивной хитрости не выказать ни малейшего дальнейшего любопытства, несмотря на блеснувшую в уме догадку, что факт воротившейся жены имеет большое значение в успехе их предприятия…»
Во время самой сцены убийства Эркель действовал чётко, по инструкции: привёл Шатова в парк, как только Толкаченко первым бросился на жертву, Эркель тут же схватил её сзади за локти и помог сбить с ног. В «Заключении» сообщается: «Но вряд ли возможно будет облегчить судьбу Эркеля. Этот с самого ареста своего всё молчит или по возможности извращает правду. Ни одного слова раскаяния до сих пор от него не добились. А между тем он даже в самых строгих судьях возбудил к себе некоторую симпатию, — своею молодостью, своею беззащитностью, явным свидетельством, что он только фанатическая жертва политического обольстителя, а более всего, обнаружившимся поведением его с матерью, которой он отсылал чуть не половину своего незначительного жалованья. Мать его теперь у нас; это слабая и больная женщина, старушка не по летам; она плачет и буквально валяется в ногах, выпрашивая за сына. Что-то будет, но Эркеля у нас многие жалеют…»
Прототипом Эркеля послужил нечаевец Н. Н. Николаев.
Юлиан Мастакович
«Петербургская летопись», «Слабое сердце», «Ёлка и свадьба»
Важный чиновник, «ваше превосходительство» — сквозной герой нескольких ранних произведений Достоевского. Впервые упоминается о нём в фельеотоне «Петербургской летописи» от 27 апреля (1847): «…мой хороший знакомый, бывший доброжелатель и даже немножко покровитель мой, Юлиан Мастакович намерен жениться. Истинно сказать, трудно жениться в более благоразумных летах. Он ещё не женился, ему ещё три недели до свадьбы; но каждый вечер надевает он свой белый жилет, парик, все регалии, покупает букет и конфеты и ездит нравиться Глафире Петровне, своей невесте, семнадцатилетней девушке, полной невинности и совершенного неведенья зла. Одна уже мысль о последнем обстоятельстве наводит самую слоёную улыбочку на сахарные уста Юлиана Мастаковича. Нет, даже приятно жениться в подобных летах! По-моему, уж если всё говорить, даже
