Русофобия. История изобретения страха - Наталия Петровна Таньшина

на русского царя. Поэтому замечание знаменитого английского поэта Джона Мильтона о Московии середины XVII века как о «самой северной части Европы, считающейся цивилизованной», как отмечает И. Нойманн, должно быть признано весьма снисходительным[436]. В то же время неоконченный труд Мильтона «Московия» (1682) вряд ли можно считать доброжелательным по отношению к России. Автор, никогда не бывавший в нашей стране, повторяет во многом анекдотичные наблюдения своих предшественников: «Они невежественны и не допускают ученья среди себя; величайшая приязнь основана на пьянстве; они величайшие болтуны, лгуны, льстецы и лицемеры, чрезвычайно любят грубую пищу и вонючую рыбу <…> нет людей, которые жили бы в большей нищете, как бедные в России…»[437]

В XVII столетии Европа оказалась расколота чередой межконфессиональных конфликтов, вылившихся в Тридцатилетнюю войну (1618–1648). Если прежде между европейскими государями, укреплявшими свои колониальные империи, и московскими царями, расширявшими свои владения за счёт азиатских сухопутных территорий, долгое время остававшихся неинтересными для Европы, сохранялся определённый баланс сил, и Московское царство являлось частью единой европейской политической системы, то после заключения Вестфальского мира в 1648 году в Европе складывается новая система международного права, в которой Россия не играла существенной роли, не вмешивалась в европейские события и воспринималась как аутсайдер. Однако неожиданное осознание западными державами колоссальных масштабов России, превосходящих любые представления о размерах «европейского» государства, а также её попытки выйти к морю на северо-западе приводят к тому, что в Московском царстве начинают видеть угрозу новому европейскому порядку[438], при этом относя его почти к той же чужеродной и азиатской категории, что и турок-османов[439].

Стереотипы, сформировавшиеся в ходе «открытия» Московской Руси, перекочевали в следующую эпоху. В ту самую, в которой Пётр I прорубил «окно в Европу»[440], а Европа в очередной раз «открыла» для себя Россию. Открыла и изумилась.

Глава 3. ПЁТР I И ПРОСВЕТИТЕЛИ: «РУССКИЙ МИРАЖ» VS «РУССКАЯ УГРОЗА»

Пётр Первый и очередное «открытие» России

Итак, «Европа Карла Великого оказалась лицом к лицу с Европой Петра Великого»[441]. Именно с Петра Великого и его преобразований европейские авторы начинали историю России как современного государства. Даже благожелательно относившиеся к России иностранцы отмечали, что до Петра были только мрак и хаос[442].

К началу правления Петра I стереотип о том, что Россия — тираничная, варварская и рабская страна, прочно укоренился в сознании европейцев. Россия казалась им не более чем варварским захолустьем, вызывавшим только отвращение, но в целом оставляла их равнодушными, ведь действия России едва ли затрагивали их собственные интересы[443]. Как верно отмечает известный отечественный франковед Пётр Петрович Черкасов, в представлениях «просвещённого» европейского общества «бесконечно далёкая Россия выглядела страной с полуазиатскими порядками и нравами, лишь по недоразумению считавшейся христианской»[444]. Европейцы, особенно французы, преисполненные гордости за свою цивилизацию и политическую организацию, имели весьма смутные представления о России, высокомерно взирая на «страну царей» как на варварскую землю. Поэтому даже образ петровской России, созданный просветителями, в итоге оказался самообразом в негативе. По словам Л. Вульфа, «изобретение Восточной Европы стало поводом для лёгкого самовосхваления, а иногда и открытого самодовольства, поскольку Европа одновременно устанавливала свою собственную идентичность и подтверждала своё превосходство»[445].

Просветители, в очередной раз изобретая Россию, опирались на традицию, заложенную во времена «открытия» Московского государства, и использовали сформировавшиеся тогда стереотипы и мифы для конструирования собственного образа нашей страны.

Так, визит Петра в Англию в 1689 году мало повлиял на восприятие России и русских англичанами: петровскую Россию англичане воспринимали в соответствии с представлениями, сложившимися в предыдущие полтора столетия[446]. Конечно, Пётр вызывал огромное любопытство, и англичане смотрели на русского царя как на жителя другой планеты и как на человека, которого можно заинтересовать какими-то прожектами, иначе говоря, извлечь из его пребывания в Англии выгоду. Например, английский контр-адмирал маркиз Кармартен, активно содействовавший интересу Петра к военно-морскому делу, в итоге и для себя добился выгодной концессии на экспорт в Россию виргинского табака[447]. А учёный и писатель Фрэнсис Ли предложил Петру сложную и совершенно невыполнимую схему административной и образовательной реформы для России. Его проект стал одним из первых примеров проявления интереса к России в Европе, что впоследствии получит широкое распространение в образованных кругах европейских столиц. Несомненно, успехи Петра, прежде всего, взятие Азова, вызывали у англичан надежды на то, что с помощью России можно будет ограничить влияние Франции в Восточной Европе. Помимо возможности использования России в качестве противовеса Франции, англичане весьма нуждались в русском сырьё. Как отмечает В. В. Дегоев, «лавирование и поиск оптимального равновесия между двумя этими императивами надолго станет одной из главных задач Лондона на международной арене»[448].

Но в целом внимание к петровской России было недолговечным и поверхностным и не оказало серьёзного влияния на традиционное английское восприятие России[449]. Несмотря на то, что в дальнейшем связи между странами значительно упрочились, вплоть до конца XVIII века англичане воспринимали нашу страну как могущественное, но отдалённое государство, расположенное где-то на периферии Европы, если не совсем им неинтересное, но вряд ли заслуживающее особого внимания[450].

Аналогичная ситуация наблюдалась во Франции. Для французов, как отмечает Э. Каррер д’Анкосс, «Россия находилась вне Европы и её цивилизации, в лучшем случае она казалась им экзотической, но скорее варварской страной, как свидетельствовали редкие путешественники, с опаской доезжавшие до этих удалённых краёв»[451].

Поэтому традиционный презрительно-высокомерный взгляд на Россию сохранялся, тем более что Западная Европа вступила в век Просвещения, а Россия ещё этого не знала. В результате, как отмечает А. О. Чубарьян, «западноевропейская элита, хотя и с определёнными модификациями, продолжала рассуждать об отсталости народа и архаическом государственном и политическом устройстве России, о „диких нравах" и необразованности её населения»[452].

В то же время немало образованных европейцев начинают воспринимать Россию как развивающуюся страну, стремительно выходящую на европейский уровень, а её усиление начинает вызывать страх. В итоге в Европе формируется синкретичный образ отсталой России с рабским и необразованным народом в сочетании с образом империи, мечтавшей о завоеваниях и представлявшей угрозу для просвещённой Европы.

Такой взгляд появляется после победы Петра I над шведами под Полтавой в 1709 году. В политическом плане внезапная для Европы победа России способствовала тому, что московское захолустье стало полноправным членом европейской государственной системы[453]. Курс на европеизацию государства, победа над Швецией и строительство новой столицы