Соучастие - Владимир Чванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мамонов зашаркал ногой по асфальту:
— О золоте хотите знать? Правильно! Сейчас все мудрые, только и я не дурак. — Он смотрел хитрыми глазами. — Ну а если скажу, тогда что?
— Что?! Не знаю, не знаю…
— А у меня на это особая точка зрения. После сидки я чист.
Муратов постучал костяшкой кулака по борту и упругим движением ладони смахнул с него заледенелую корку снега.
— Ты эту свою точку припрячь подальше. Об этом ты да я знаем… Характер у тебя, прямо скажу, неважный!
— Допустим, а что дальше? Я живу осмотрительно, — ответил Мамонов. — Мои прежние грехи теперь никакой роли не играют. А за плохой характер не судят. Так что… — и усмехнулся.
— Несознательный ты человек, Мамонов! Газеты читаешь, телевизор смотришь, котелок вроде у тебя варит, а дремучесть свою не разогнал и порядочность не приобрел. Поэтому скажу одно: не забывай, что было-то серьезное…
— То грехи молодости. Я тогда зеленым был. Кумекал плохо.
— Теперь не зеленый! С умом. Поэтому, когда по новой пойдешь, опасным рецидивистом считать станут…
Усмешка пропала. Мамонов надолго задумался и от волнения сдвинул на макушку шапку.
— Да, да, — уныло протянул он. — О золоте я слышал мало. Среди воров толк не идет. Правда, на прошлой неделе Валет показывал монету рыжую. Но она по наследству ему… Другого не знаю.
— Ты завещание у Валета видел?
— Он так сказал.
Муратов продолжал вести разговор.
— Может, и так. Только монеты меня не интересуют. Мне бы о колечке обручальном, цепочке со знаком зодиака, сережках с жемчугом. — Он говорил об этих вещах нарочно, чтобы не заострять внимание на золотой десятирублевке.
Мамонов усмехнулся и тут же с неожиданной деловитостью спросил:
— А откуда цацки? Если не секрет, конечно…
Муратов ответил серьезно:
— От тебя не скрою. Их в Марьиной роще с девчонки сняли. Ну и «порядки» ваши, воровские!
— Как это? Как это? — удивился Мамонов.
— А так! За три сотни девчонку разукрасили. И срок для себя уготовили приличный. Вот и выходит: дурацкие они, ваши «порядки»…
Мамонов рассмеялся. Он снова обрел прежнюю уверенность.
— Глупый народ. Дураки прямо, — и тут же оборвал смех. — О таких пустоголовых сказал бы не задумываясь. Они народ дрянь. Микробы наглые. Мы презираем шваль всякую, хулиганов, тех, кто за рупь с полтиной ножиком ткнет, и прочую мелюзгу. Такие умом не живут. Поэтому и срок наматывают себе большой. — Всем своим видом Мамонов старался доказать авторитетность своих слов.
Участкового Гусарова Арсентьев тоже подключил к раскрытию кражи у Школьникова. Ему было поручено проверить подозрительных лиц в своем микрорайоне. Около двенадцати он закончил работу, вычеркнул в блокноте несколько фамилий и почувствовал неудовлетворенность. Результаты расстроили. Докладывать Арсентьеву, которого он считал человеком особо уважаемым, было нечего. Гусаров пересек улицу и из телефонной будки, стоявшей впритык у забора автобазы, все же позвонил ему. Арсентьев сразу понял причину плохого настроения участкового.
— Так это же хорошо! Радоваться должен, что подозрения на твоих подопечных отпали.
Гусаров порывался что-то сказать, но его остановил Арсентьев:
— У тебя есть что-нибудь конкретное? Нет? Тогда пройдись еще разок по участку. Поговори с народом и возвращайся в отделение.
Гусаров торопливо шагал по заснеженному пустырю. Около переезда с ним поздоровались. Он поднял голову. Шагах в пяти от него стоял Шунин. На этой территории он был самым несговорчивым и резковатым. Не то чтоб нарушал порядок, скорее спорил о порядке. Все норовил чего-то доказать. И почти всегда в присутствии людей.
— Здравствуй, начальник. Все ходишь, смотришь? Небось жалеешь, что эту службу выбрал?
Гусаров благодушно спросил:
— Похоже, заботу проявляешь, Шунин? С чего бы? Говори по делу.
— А я по делу. Участковый — фигура важная. У него главный козырь — знание! Чтоб людские вопросы правильно решались. А с физкультурным техникумом где у тебя этот козырь? Каждый своим делом заниматься должен…
Гусаров посмотрел с досадой.
— Понятно изложил. Только кто на работу меня назначил, знал, что делал.
— Вот именно, назначил. Поэтому и спросить с тебя трудно, — сказал Шунин.
— Выходит, надо, чтоб я на работу с твоего согласия шел?
— Не с моего, конечно, а всех людей с участка. Тогда и было бы по способностям.
Гусаров покашлял в кулак, чтобы скрыть усмешку.
— Знаешь, а ты мне нравишься!
— Чем же? — спросил Шунин недоверчиво. Он не понял шутки.
— Глаза у тебя выразительные, лоб высокий, как у мыслителя, руки тонкие, как у пианиста…
— Зачем смеяться?
— Я не смеюсь. Я плачу над твоей судьбой.
— Почему?
— Потому что судьба твоя на волоске висит, а моя на канатах.
— Что же это за канаты?
— Когда-нибудь поймешь. Но я тебе сейчас скажу. Это любовь к делу, уважение к людям и простая человеческая честность…
Шунин подавил тяжелый вздох.
— Да, я судимый, — сказал он вдруг осевшим голосом. — И мне свою жизнь исправлять надо, потому что у людей ко мне доверия нет. Вот у меня к ним есть. Они добра мне хотят. Я чувствую это. А судимость… По дурости, по пьянке она… — Он громко выругался.
Мимо шли супруги Школьниковы. Шунин выругался еще раз.
— Вы что себе, собственно, позволяете? — возмутился Школьников. — Совсем стыд потеряли. Видно, колония вас не исправила. — Он говорил громко, уверенно.
Шунин смотрел смущенно. Понимал: в такой ситуации пререкаться не следует.
— Извините, — виновато сказал он. — Не заметил. А то бы…
— А то бы, а то бы… Даже работника милиции не стесняетесь. Или у вас форма разговора с ним такая? — Упрек Школьникова уже относился к Гусарову.
Шунин вымученно улыбнулся:
— Я извинился уже, извините еще раз…
Школьников повернулся, чтобы уйти, но посмотрел на Гусарова.
— Я вижу, товарища милиционера не беспокоит, что нарушается общественный порядок. Я проинформирую ваше начальство.
Гусаров чуть удивился и пожал плечами. Не ждал он столь неожиданного поворота. Сказал без колебаний:
— Это ваше право. А мое — сделать строгое замечание и при вас, — он подчеркнул эти слова, — призвать к порядку…
— Ты что? Ты что? — заволновался Шунин. Он лихорадочно обдумывал свое положение. — Я же попросту…
— Прошу меня в эти вопросы не вмешивать, — от высокомерия Школьникова не осталось и следа. — А его, — он пальцем указал на Шунина, — предупредите. Может, и поймет. Штрафом и пятнадцатью сутками таких не исправишь…
Шунин обозлился.
— Что значит «может»? И каких это «таких»? — воскликнул он. — Я что, хуже тебя? Ну, выругался нечаянно, а ты со знанием дела в словах этих разобрался. Выходит, знакомы слова-то…
Гусаров решительно оборвал его:
— Нахальный ты, Шунин. Хулиганство в тебя основательно въелось.
Шунин расстроился.
— Спасибо за характеристику моей личности…
Гусаров не ответил. Он раскрыл было планшетку и, решительно захлопнув ее, повернулся к Школьникову:
— Я хотел бы зайти к вам на минутку, переговорить.
— Нет, нет. У нас в квартире уборка, — поспешно ответил Школьников. Ему явно не хотелось вмешиваться во внезапно возникший конфликт.
— Тогда завернем в ДЭЗ. Это минут на десять. А вы, Шунин, идите в отделение. Там разговор с вами состоится обстоятельный.
— При чем здесь я? — замер Школьников. — Вот что значит не проходить мимо. Так и до дома не дойдешь…
— Ну зачем это вам? Зачем? — с дрожью в голосе спросил Шунин, переводя взгляд с одного на другого. — Или премию дадут? Благодарность за меня объявят? — Досада была готова выхлестнуться наружу.
— Не заводись, Шунин, — строго заметил Гусаров. — А то я на работу письмо направлю. Пусть общественность за тебя возьмется…
Шунин растерялся. О том, что Гусаров может написать письмо на работу и подключить общественность, он не предполагал.
— Ладно, начальник. Я могу даже отсидеть твои сутки. Только на работу не пиши. Не позорь… У меня дочь на этом заводе работает. Ради нее прошу.
И представил себе, как в цехе его будут обсуждать, а он станет оправдываться и доказывать, что не так уж виноват. Подумал и о том, что лишат его прогрессивки, что долго будут смотреть на него без уважения, до тех пор, пока все забудется. И забудется ли? Он зябко передернул плечами.
— Повинился ведь я, чего же еще-то? Неужели хотите, чтоб от моей жизни одни пустяки остались? — Он махнул рукой, дернул вниз шапку и медленно зашагал по тротуару.
Шунина оштрафовали на пятнадцать рублей. Конечно, штраф лучше, чем письмо на работу. Но он считал, что несправедливо и так и так.