Избранное - Меша Селимович

От чар далекого времени меня пробудила радостная встреча. По дороге шел мальчик, он рвал цветы и бросал их вверх над головой, швырял в птиц комьями земли, выкрикивал какие-то непонятные, свои собственные слова, веселый и беззаботный, как котенок. Заметив меня, он умолк и съежился, сразу став серьезным. Я не принадлежал к его миру.

Давным-давно, за много лет до этого дня, на другой тропинке, в другом краю встретился мне такой же мальчуган. Не было никаких причин вспоминать сейчас об этом и сравнивать их. Но вспомнилось. Может быть, потому, что день предназначался для воспоминаний, или же тогда, как и теперь, я стоял на перекрестке жизни, и потому, что оба они были толстощекие, увлеченные, каждому из них хватало самих себя в пустынной местности, и оба прошли мимо, угаснув, словно я потушил их радость. Я окликнул мальчика, глаза его были цвета кудели, так же как и у того, далекого, и вопрос был извечный и звучал печально, но мальчик этого не знал.

К счастью, сейчас у нас начался совсем иной разговор, чем тот, первый. Я записал его для удобства, без иной нужды, так бывает с утомленным путником, остановившимся у живительного источника.

— Ты чей, малыш?

Он без особой приязни посмотрел на меня, остановился.

— А тебе что?

— В мектеб ходишь?

— Больше не пойду. Вчера меня ходжа побил.

— Ради твоего же блага.

— Это благо я мог бы и сам раздавать пригоршнями. А ходжа раздает его нашим задницам. От каждого его слова они синеют, как баклажаны.

— Не надо дурные слова говорить.

— Разве «баклажан» дурное слово?

— Ну и чертенок же ты.

— Не говори дурных слов, эфенди.

— Ты вчера тоже так разговаривал?

— До вчерашнего дня я был барабаном для ходжи. А сегодня я как вот эта птица. Пусть кто-нибудь сейчас попробует ударить меня!

— А что отец говорит?

— Он говорит, что алимом мне все равно не быть. А пахать можно и зная азбуку, и не зная азбуки, земля ждет, другому ее отдавать не станем. А уж если тумаки делить, то он и сам справится, говорит.

— Хочешь, я потолкую с отцом, чтоб отпустил тебя в город? Будешь учиться в школе, станешь алимом.

Те же слова я сказал и тому мальчугану, теперь он в текии, стал дервишем. Но этот паренек иной закваски. Радость исчезла с его лица, ее сменила ненависть. Мгновение он молча смотрел на меня в яростном недоумении, потом проворно нагнулся и поднял с дороги камень.

— Вон там пашет мой отец,— сказал он с угрозой.— Иди скажи ему об этом, если посмеешь.

Вероятно, он в самом деле ударил бы меня. Или убежал бы с плачем. Он был умнее того, первого мальчугана.

— Не пойду,— примирительно ответил я.— Никто не может тебя заставить. Да и для тебя, наверное, лучше будет остаться здесь.

Он растерянно топтался на месте, не выпуская из рук камня.

Я пошел дальше, несколько раз оглянувшись. Он не двигался с места, живая преграда между отцом и мною, оробевший и недоверчивый. И лишь когда я отошел на безопасное расстояние, он швырнул камень в поле и побежал к отцу.

Я угрюмо поплелся назад.

Женщина невысокого роста впустила меня и, делая вид, будто прикрывает лицо яшмаком, указала в сад, там, взгляните, три дурака одного безумного ловят, я могу пройти туда, могу и здесь подождать, она скажет Хасану и передаст мне ответ, если он вообще что-либо ответит, потому что сегодня не очень-то он речист.

Я пойду туда, ответил я, она прикрыла ворота и ушла в дом.

В большом саду за домом, на просторной, поросшей травой поляне, окруженной сливовыми деревьями, два конюха пытались поймать молодого жеребца. Хасан стоял у ограды с внутренней стороны и спокойно смотрел, изредка подгоняя их ругательствами или окриками.

Я не стал выходить на манеж, где из-под копыт дикого коня летели комья земли.

Конюхи по очереди подходили к жеребцу, один из них был постарше, пониже и покрепче, другой — молодой, высокий и стройный. Меня удивило, что они ловят не вместе — так было бы легче, непонятно, почему молчал Хасан, следивший за их действиями.

Черный жеребец с лоснящейся шерстью, прекрасным крупом, могучими ногами на тонких бабках стоял посреди площадки, взбешенный, раздувая розоватые ноздри, с налитыми кровью глазами, дрожь мелкими волнами сотрясала его тело.

Конюх, который постарше, широкоплечий, втянув голову и сильно ссутулившись, подбирался к жеребцу сбоку, он даже и не пытался успокоить коня голосом или жестом, просто считал его своим врагом, потом он неожиданно прыгнул вперед, стараясь схватить за шею или за холку, уверенный в своей силе. Конь, вроде бы стоявший спокойно, вдруг стремительно повернулся на месте, человек же, точно ожидая этого, отскочил в сторону и кинулся с другого бока, уцепившись за длинную гриву. Конь ошеломленно замер, а затем вдруг потащил конюха, пытаясь освободиться, но хватка была крепкая, сильные руки не выпускали гибкую шею коня. Было похоже, что человек укротил животное, просто чудо, как он смог совладать с этим сгустком напряженных мускулов, оба они стояли как вкопанные, словно обессилев, не имея возможности разойтись, не зная, что делать дальше. А потом животное внезапно отскочило и отбросило человека далеко в сторону.

То же повторилось и с молодым конюхом. Он подкрадывался осторожнее, надеясь обмануть животное раскрытой ладонью, даже ласковым лицом, на котором застыла бессмысленная усмешка, но, едва он коснулся, конь завертелся волчком и крупом отбросил парня.

Хасан хлестко выругался, молодой конюх засмеялся, а тот, что постарше, в сердцах проклял дикую скотину.

— Сам ты скотина,— отрезал Хасан.

Я видел, как спокойно наблюдал он за этой борьбой, за этой схваткой, за этим единоборством — для него было важнее не поймать коня, хотя за оградой, там же, где стоял я, ждал кузнец, Хасан смотрел, как безуспешно конюхи пытались отловить животное, и не прерывал опасной игры, не помогал им советом. Меня на сей раз удивила его необыкновенная серьезность — он был хмурым, чем-то недовольным, и не верилось, будто причина в том, что конюхи не справились. Странным было и то, что он так затянул эту игру, что-то излишне жестокое было в этом, хотя для них, может быть, жестокость обычна, но мне она показалась лишенной смысла. Такое его поведение меняло мнение, которое у меня сложилось о нем. Не такой уж он мягкий и не такой уж веселый, как я себе представлял, или он таков с равными себе, а в обращении со слугами похож на всех остальных. Заметив меня, он отрывисто поздоровался, но забавы не оставил. Не прекратил куражиться над людьми, а они не протестовали.

Между тем конь ударил конюха, что был постарше, копытом в бедро, тот стукнул его по ребрам.

— Ты такой же безумец, как он! Прочь! — крикнул Хасан, и конюх, не сказав ни слова, прихрамывая, отошел в сторону.

Хасан подождал, пока они отошли к забору, и не спеша направился к коню, он шел по кругу, заходя с головы, то и дело менял позицию, медленно, без суеты, не стремясь обмануть; конь замер, успокоенный, возможно, ровными движениями Хасана, его ласковым голосом, напоминавшим журчание воды, а может быть, его твердым взглядом и тем, что человек не боялся и не был зол; все еще напряженно недоверчивый, конь позволил человеку подойти, Хасан совсем приблизился, успокаивая тихим шепотом, протянул руку к морде, погладил, все это не торопясь, сдержанно, словно бы ничего не замечая, тихонько передвинул руку на лоб, на губы, на шею, потом, держась за гриву, повел жеребца к забору.

— Вот так,— сказал он конюхам.— Остальное, наверное, сами сможете.

И направился ко мне.

— Долго ждешь? Я рад, что ты зашел. Пошли в дом.

— Ты сегодня не в настроении.

— Бывало и похуже.

— Может, мне уйти, я мешаю.

— Нет, отчего же? Я бы разыскал тебя, если бы ты не пришел.

— Ребята разозлили?

— Да. Хорошо одного из них конь ударил.

Я промолчал.

— Молчание — лучший ответ настоящего дервиша,— засмеялся Хасан.— Да, непутевый я малый, вот и болтаю вздор. Прости.

Я пытался уйти, но хотелось, чтобы он удержал меня, просто я бы не смог, не посмел выйти на улицу, сегодня утром я уже не бродил без цели, мне хотелось видеть Хасана, мне нужны были его спокойные слова, его уверенность, лишенная угрозы, смирявшая бушевавшие вокруг страсти,— иногда человеку хочется присесть возле тихой могучей реки, чтоб обрести покой в ее безмятежной силе и неудержимом движении. И вот находишь другого человека, совсем незнакомого, тебе жаль его, и ты чувствуешь себя неловко, не зная, как вести себя с таким же встревоженным, как и ты.

К счастью, он умел владеть собой, возможно, не в его характере было долго гневаться, но он буквально на глазах превращался в того человека, который был мне нужен.

Он привел меня в просторную комнату, одну стену которой целиком занимали окна, полнеба открывалось ничем не ограниченному взору, меня удивили огромные летние помещения дома, в них стояли диваны, стенные шкафчики с резными дверцами, множество ковров — огромное, покрытое пылью богатство, роскошь, за которой никто не следил. Дом походил на своего хозяина. Я любил порядок, строгий, дервишский, каждая вещь должна иметь свое место, как и всё в мире, человек должен сам поддерживать порядок, чтоб не сойти с ума. Однако сейчас, к моему великому удивлению, мне не мешала его небрежность, она говорила о неукротимой свободе человека по отношению к вещам, он не их раб и не слишком их уважает. Мне это было недоступно.