Избранное - Меша Селимович

Это горькое осознание (а оно было необходимо как воздух, как лекарство) помогло мне отразить его натиск и приступить к тяжелому разговору, который я все время откладывал, ни на минуту не переставая думать о нем.

Я мог по-дружески попросить его, я имел право на это, но моя мысль шла по иному пути, делая это невозможным; я мог сказать ему, что передаю чье-то поручение, которое меня вовсе не касается, но тогда мне будет трудно выразить свою просьбу, и все получится скверно. Лучше всего так: он мне не друг, это точно, и я передаю чужую просьбу, от которой мне тоже будет польза. Может быть, поэтому я не показал, что сержусь, ведь тогда я настроил бы его против себя и уменьшил шансы на успех.

Собираясь уходить, я словно невзначай вспомнил об этом и сказал, что был у его сестры, она пригласила меня (я знаю, заметил он, предупреждая тем самым, что придется сказать больше, чем может быть полезно) и попросила передать ему, Хасану, что отец лишит его наследства (знаю и это, улыбнулся Хасан) и что для него лучше всего было бы отказаться самому, ради окружающих, перед судьей, чтоб было поменьше срама.

— Поменьше срама для кого?

— Не знаю.

— Я не откажусь. Пусть делают, как считают нужным.

— Возможно, так лучше всего.

Не буду скрывать, я рассчитывал, что посредничество в этом неблаговидном деле поможет мне и моему брату. Однако, когда Хасан не согласился, я подумал, какой он грубый и упрямый, и лишь ценой большого усилия заставил себя держать его сторону. Мне было тяжко, ядовитые слова подступали к горлу, но иначе я не мог: вовеки не прощу себе, если он заметит мою игру. Не так я начал, все запутал, надо было сказать ему просто, по-человечески, ничего бы не случилось, если б он отказал мне, а теперь все пропало. Возможность, которой я так долго ждал, уходила безвозвратно, а у меня больше не хватало сил.

Я терял всякую надежду и понимал, что мой приход лишен всякого смысла, но Хасан неожиданно догадался сам:

— Если я откажусь от наследства, мой зять, судья, поможет твоему брату?

— Не знаю, я об этом не думал.

— Давай сделаем так! Пусть он поможет тебе, и тогда я откажусь от всего. Если понадобится, оповещу об этом с минарета. Мне ведь безразлично, и так и эдак они оставят меня безо всего.

— Ты можешь подать иск. Ты законный наследник и не причинил никакого вреда семье, твой отец болен, нетрудно доказать, что они оказывают на него давление.

— Знаю.

Мне стоило огромных усилий сказать это, я с трудом уже второй раз заставлял себя быть честным. Я хотел быть равным ему, я хотел, чтобы позже, когда я буду вспоминать о его великодушии, я смог бы оправдаться перед самим собой: да, я сделал все, что должен был сделать, даже во вред себе, я не обманул его, пусть решение принадлежит ему.

— Знаю,— сказал он,— сделаем тогда так. Мой зять тоже боится сутяжничества, он неглуп, хотя и лишен чувства чести. И к счастью, он жаден. Может быть, он нам и поможет, ведь для него важнее богатство, а не судьба маленького, никому не ведомого писаря. Давай используем человеческие пороки, если у нас нет иного выхода.

— Ты слишком щедро одариваешь. Мне нечем будет тебя отблагодарить.

Он улыбнулся и тут же уменьшил свой дар:

— Я немного дарю, все равно к ним отойдет. Кому охота по судам таскаться!

Теперь я мог вволю отговаривать его и не уговорил бы. Но я не стал больше искушать судьбу.

Поблагодарив Хасана, я начал прощаться. Хорошее настроение и надежда вернулись ко мне, он победил меня своим нерасчетливым великодушием. Как хорошо, он сам от всего отказался, и теперь я не буду сгибаться под тяжестью принесенной им жертвы, не обременил он меня благодарностью и не перестал быть мне другом. (Он мог стать всем в те первые дни, он еще не был ничем определенным, мне приходилось решать в каждый данный миг, словно при первой робкой любви, которая легко оборачивается ненавистью.)

— Жаль, что ты дервиш! — вдруг воскликнул он, громко рассмеявшись.— Пригласил бы я тебя поразвлечься с моими друзьями.— И добавил с лукавой откровенностью: — Не скрываю, потому что завтра ты сам узнаешь.

— Ты не любишь порядок?

— Да, я не люблю порядок. Я знаю, ты осудишь меня, но «вам — ваше, мне — мое». Неважно, что мы поступаем нехорошо, важно, что мы не делаем зла. А в этом зла нет.

Он подшучивал над Кораном, но без злобы и без насмешки. Он не любил порядка, не любил святыни, был равнодушен к ним.

Вдруг его оживление как рукой сняло. Открытые в улыбке губы стянулись в судорожную гримасу, загоревшее от ветра лицо чуть побледнело. Я посмотрел в окно, следуя за его взглядом: во двор входила статная дубровчанка с мужем.

— Они тоже пришли поразвлечься?

— Что? Нет.

На какую-то долю секунды он потерял власть над собой, волнение победило его. Зрачки остановились в широко раскрытых глазах, руки лишились прежней уверенности. Еще доля секунды — и все прошло, словно и не было. Улыбка вновь заиграла на лице, и снова я видел перед собой уверенного в себе человека, он был невозмутимо бодрый, спокойно радовался приходу друзей. Однако волнение пряталось внутри его, а внешне он был спокоен. Только почему-то он перестал видеть меня, будто я перестал для него существовать. Хотя и держался по-прежнему любезно, взор его не скользил мимо меня, он приглашал меня заходить, попросил зайти и к его сестре, вроде все оставалось по-старому, но мыслью он расстался со мною: весь был внизу, во дворе, рядом с женщиной, что пришла к нему с визитом. Мы пошли им навстречу, встретили их у входа, здороваясь, я украдкой, торопливо взглянул на нее, вблизи лицо ее не показалось мне красивым, у нее были впалые, бледные щеки, лихорадочно блестели глаза — от болезни или от печали, но во всем ее облике было что-то такое, что оставалось в памяти, я прошел сквозь облако легких духов, потрясенный неразрешимостью отношений этих людей. Вот почему он с такой заинтересованностью рассказывал о своей служанке и о двух конюхах! Не его ли это страдание, не его ли безысходность? Не будь он влюблен, все казалось бы легче и проще, но ведь внезапная бледность вряд ли может кого обмануть. Знает ли она? Знает ли ее муж, добродушный латинянин, низко поклонившийся мне с приятной улыбкой доброго, безразличного ко всему человека. Наверняка он ничего не ведает, страсть не терзает его. Если б и ведал, вряд ли бы убил. Женщина понимает, женщины всегда все понимают, хотя между ними ничего не было сказано, тем не менее она скорее предпочтет «да», чем «нет». Что происходит между ними, невысказанное, но столь очевидное, и мужем, который разделяет их своим присутствием, но отсутствием подозрений толкает друг к другу и всегда готов заполнить опасные паузы оживленной болтовней ни о чем? Как велико безумство этих молодых людей, отведавших, но не утоливших свои желания, какова зачарованность, пока она питается лишь мыслями, но может превратиться в опасную страсть? Неужели только ее тонкий, как тростинка, стан и тихая радость в блестящих глазах, отмеченных болезнью, сразили Хасана? Неужели лишь ради этого он порвал с прошлым, чтоб вот так безоглядно погрузиться в пламя страсти, которая не угасает и не может исчезнуть? Он думает о ней, не видя ее месяцами, а вернувшись, встречает ее, еще более прекрасную, столь желанную в мечтаниях дальних странствий, жадным взором впивается в нее, чтоб, запомнив, увезти ее образ с собою в новые странствия. Где замкнется круг, в котором, не сгорая, пылает страсть?

Сейчас он позабыл обо мне, если вообще когда-либо помнил, она давно вытеснила меня — и меня, и все остальное, что не является ею; и если в ту минуту я ненавидел ее, то лишь потому, что ее длинное атласное платье, по-девичьи полные губы и нежный голос зрелой женщины оказались важнее меня и моих страданий. Она вытеснила меня до полного исчезновения моего существа, уничтожила опору, которой у меня не было, однако мне бы хотелось, чтобы ничего не стало известно.

Опять я один.

Может быть, так лучше, ниоткуда не ждешь помощи и не боишься измены. Один. Я сделаю все, что смогу, зачем надеяться на несуществующую поддержку, и тогда все, чего я добьюсь, будет принадлежать мне — и зло и добро.

Я миновал мечеть на углу улицы, где жил Хасан, миновал медресе, ее не было видно за стеной, миновал улицу, где жили мастера, делавшие сандалии, дошел до кожевенников, запах латинянки выветрился, поблекла мысль о Хасане, я шагал мимо мастерских ремесленников, спокойно погруженных в свой труд, приближалась граница моих собственных забот и дороги в неведомое. Но почему в неведомое? Я не сомневался в успехе, не смел сомневаться, у меня не хватило бы тогда сил сделать следующий шаг. А я должен был его сделать, это был вопрос всей моей жизни или чего-то еще более важного. В тот момент я искал покоя, шагал мимо лавок, опустив голову, подавленный, усталый, я вдыхал запах кож и дубильных экстрактов, усталый, я смотрел на круглый булыжник мостовой и ноги прохожих, усталый, без капли сил, я жаждал добраться до своей комнаты и заснуть беспробудным сном, как покойник, заперев дверь, закрыв окна, как больной. Однако ни слабость, ни страх перед неведомыми трудностями, ни желание лечь и умереть, отказавшись от всего и смирившись с судьбой, не должны сейчас остановить меня. Никакая усталость или подавленность не должны воспрепятствовать мне выполнить мой долг. Все мое крестьянское упрямство и безжалостно отчетливая мысль о необходимости защищаться подгоняли меня. Должен. Иди вперед, умирать будешь потом.