Избранное - Меша Селимович

Я не надеялся встретить беглеца Исхака, я изменился с той поры, когда бессознательно пытался услышать его голос в мечети. Его мнение, его совет теперь меня не касались. У него иная, своя цель, и к бедам он относится, как к дождю, как к грозовой туче. Я же не думаю о конкретных бедах. Я понимал, что все во мне поставлено под сомнение. ВСЕ — это воспринималось весьма неопределенно, но и весьма ощутимо. Это растерянность и перепутье, я выбит из привычной колеи, а другой я не знаю, это ощущение неведомого ужаса из-за пустоты, из-за безмолвного пространства, которое могло возникнуть вокруг.

Может быть, кто-то далекий и незнакомый прочтет мои необычные записи и, опасаюсь, поймет не все, ибо, кажется, в самом деле мы, дервиши, особым образом воспринимаем себя и мир, полагая, будто все у нас зависит от других. Никто из людей не бывает столь бессильным и столь лишенным здравого смысла, столь безнадежно погубленным в себе самом, как мы, если нас оставить в одиночестве. Мы и сами с трудом постигаем это до той поры, пока это не произойдет.

У деревянного моста, где река делает поворот, меня остановил ночной сторож. Он стоял, спрятавшись в тени дерева, и шепотом велел мне укрыться, пока они не уйдут, так сказал он. Какие-то парни кидали камни в уличный фонарь.

Зазвенело стекло, желтый огонек погас, и они не спеша удалились.

Сторож спокойно смотрел им вслед и толковал мне, что обычно они каждый вечер что-нибудь ломают. А он прячется — своя голова дороже. Завтра придется раскошеливаться местным жителям, не ему же выкладывать из своего кармана. Почему он не донесет, спрашиваю я, да на кого ж доносить, ведь он не знает, кто это? Ночь, тьма, даль, человек может на душу грех взять. Я сказал, что на его месте я бы не стал потакать, он ответил, что он бы тоже — окажись на моем месте. А так он и не видит, и не слышит, что еще остается делать, он как лепесток одуванчика: дунь — и нет его. И бог их знает, чьи они, все сыто-пьяно, одето-обуто, не озябло, не прозябло, до рассвета все скитаются, ищут бабу, да простит мне мое звание, ищут беды. Целыми богом данными ночами спасается он от них, пытается избежать нежелательной встречи, а не убережется, скажет им: пойдите ненадолго в другое место. А они ответят: не хотим, а он им скажет: не надо. А они ответят: цыц, старый болван, знаю, скажет он, с каждым днем становлюсь все большим болваном, хочешь, мы тебя в речку окунем, скажут они, нет, скажет он.

Так они побеседуют, а он только и выжидает, как бы улизнуть. Такое его занятие, говорит, разных разностей наслушаешься и насмотришься. Ночь создана для темных дел, а он, бродя до рассвета, порой узнает и то, чего не желает и что его не касается. А многих касается, однако он болтать не любит, особенно если впустую: зачем понапрасну время терять? То, что он знает, другому не нужно, не сможет он это ни проесть, ни пропить, а кое-кому могло бы сгодиться. Вот ему и кажется странным: он знает, а его не касается, другого касается, да тот не знает. Его, ночного сторожа, оно касается лишь тогда, когда может он подарить эти свои знания, вручить тому, кому они пользу принесут, а все по любви и дружбе, чтоб к детишкам не с пустыми руками прийти. Правда, только так это говорится: дружба, не так уж чтоб очень густо она водилась, ночью ее не видать, а днем он отсыпается и не знает. Да и оттого, что знает, особого счастья не получил. Даже на свою бабу стал исподлобья глядеть — не замышляет ли она зла какого. Ну, ясное дело, что про жену сказал — это красного словца ради, глаза бы она его лишила, то есть себя, если б ему понадобилось, и он об этом тоже лишь примера ради.

Слушал я эту хитроумно-бессвязную речь, эту лихую откровенность всехнего соглядатая, готового продать чужие тайны, мне-то они ненадобны, и не спешил уйти, долго стоял, скрашивая время и себе и ему, ему хотелось поболтать, мне — послушать, все равно что, занятным показалось, как это он вначале вроде бы прячет мысль, а потом ее совсем обнажает, какой он переменчивый в своей изворотливости. Потом появилась в нем мудреность и капризность, стар он, пятьдесят лет самое меньшее, а старым людям скучно, или боятся они одиночества. Потом он предложил обойти с ним улицы, наверняка не доводилось видеть городок глубокой ночью, а живой человек все должен видеть, особенно хорошо на заре, когда в пекарне горячие хлебы вынимают. Можем и в улицу, где живет Хасан, заглянуть, если есть желание. Хасан гуляет, позвал музыкантов, встанем где-нибудь в сторонке и послушаем, греха тут нет, а душу повеселить может любую, в том числе и дервиша. Выказал сожаление, когда я не согласился. Как хочешь, сказал, как хочешь, воля твоя, зря, что не хочешь. Удивило меня это его предложение, что в нем — грубая шутка или детская забава. Наверняка станет поджидать кого-нибудь другого.

— Ну ладно, иди,— напутствовал он, провожая меня.

Боялся он, что ли, чего-то?

Он остался в чьих-то воротах под навесом, неразличимый в тени.

Чудный мир, думал я, шагая по пустынным улицам.

Как все меняется, когда спускается тьма. Для греха нет установленной поры суток, но естественное для него время — ночь (сейчас спят разумные маленькие и тупые большие дети и те, кто успевает сделать зло днем). И всегда, когда тьма.

Ну вот, можно сказать, добились: оттеснили грех в невидимое и тем сделали его страшнее.

Шел я по утихшему городу, слышал далекий голос зурны, иногда мелькали людские тени, беспокойные, как меченые души, во дворах лаяли собаки, лунный свет казался свинцовым, крикни предсмертным криком — ни одна дверь не раскроется, а мне об эту пору невмочь остановить то, что утекает, все в душе сопротивляется и минувшему и грядущему, только не удается перейти границу ночи. Я чувствую ее как бы издалека, будто с горы гляжу на печальную местность, вне ее я и в ней, отлученный и поглощенный ею. Мелким кажется мне все в этом моем мире, много людей рождается в эту минуту, много умирает, много любви, много бед. В моем мире, ибо другого нет. Вокруг него тени и пустынность луны. Вокруг — тихие шаги времени. Во мне — беспомощное равнодушие и безжизненная тишина. Нет во мне прозрения, как не бывает его у неверных.

Что ж это за неведомый грех, за который ты наказуешь меня, всевышний?

Прошу тебя, услышь мою молитву.

Спасение и мир Исхаку, которого нет в этой ночи.

Спасение и мир Ахмеду Нуруддину и его брату Харуну, которого ищут этой ночью.

Спасение и мир всем, затерянным в великом безмолвии между небом и землею.

Надо было остаться со сторожем, чтоб не быть наедине с собой и своей немощью — воспротивиться или примириться?

Пустой я и печально-равнодушный. И как, однако, обрадовался, подойдя к текии. Значит, не пустой я, не равнодушный, ибо хорошо, когда человеку что-то дорого или чего-то жаль, безразлично чего. И едва я отметил в себе присутствие этой крохотной радости (заглянул в душу и посмотрел, что происходит в ней,— так пахарь глядит в небо, на облака и на ветер, чтоб узнать, какая будет погода), как почувствовал себя более уверенным, видя над собой лоскут чистого неба. Он существует даже тогда, когда мы не видим его, существует, когда мы в нем сомневаемся.

Когда я вступил в свою узкую улочку, по-родственному обнявшую меня, из тени под стеной выступила чья-то фигура, в лунном свете я заметил лишь голову, словно человек вынырнул из воды, оставив тело где-то в другом месте. Видимо опасаясь меня испугать, он произнес как можно мягче:

— Долгонько ты задержался. Я давно тебя жду.

Я молчал, не зная, что сказать, о чем спросить. Лицо его показалось мне знакомым, хотя я не мог вспомнить, когда его видел, оно запомнилось мне каким-то особенным образом, то ли какой-то одной чертой, то ли выражением, то ли непохожестью, будто когда-то у кого-то видел и забыл, поскольку мне было ни к чему.

Я посмотрел на текию, тихую и безжизненную, залитую лунным светом, и когда снова повернулся к нему, то уже позабыл его взгляд. Опять повернулся, стараясь запомнить его лицо, но напрасно, оно стиралось в памяти, едва я переставал смотреть, какое-то поражающе безликое.

Он обратил на это внимание и поспешил сказать:

— Меня послали друзья.

— Какие друзья?

— Друзья. Я думал, ты сегодня вовсе не придешь, в текии мне ничего не могли сказать. Долго ты где-то задержался.

— Бродил по улицам.

— Один?

— Был один до сих пор. И этого было достаточно.

Он засмеялся, вежливый, предупредительный.

— Как же, понимаю!

Лицо у него было плоское, широкое, нос разделял его как бы на две ладони, крепкие губы растягивались в веселой улыбке, живые глаза внимательно всматривались в меня. Как будто он был счастлив оттого, что мы встретились, радуется всему, что я скажу или сделаю. Если бы не ночь и мы не были бы одни. Внешность его могла показаться приятной, если б не ночь и мы не были бы одни. Не боюсь я этого человека, и следа страха нет во мне, не боюсь и насилия. Только чувствую себя странно, будто что-то сжимает сердце. Нетерпение обуяло меня.