Выход из Случая - Зоя Журавлева

— Поймали? — оживилась Скворцова.

— Я же и поймала. По коридору иду, как вдруг шарахнет из раздевалки. Лоб здоровый! Да мимо меня не больно проскочишь. Сдала Витьке в пикет, пускай теперь разбирает…

— А он бы тебе раза шарнул, ты бы и палки врозь!

— Я таких троих не емши скручу, еще чего — шарнул. А замыкать как-то надо всю эту часть, чтоб не лезли спьяну.»

Помолчали.

— Дождь к ночи будет, — сказала Ащеулова. — Я своим костям верю. Грязь опять развезет, страх думать.

— Светка говорила, один пассажир два кило грязи на себе за день тащит, все — наши…

— Подступенки когда будешь мыть?

— По графику — ночь на вторник. Придешь?

— Подсоблю, как же, — кивнула Ащеулова.

Самое это тяжкое дело в уборке — подступенки у эскалатора, каждый в наклонку обласкай тряпкой, дня три потом раком ходишь.

— Ну, подсоби, — согласилась Скворцова. — Мы ведь, Григорьевна, вроде с тобой подруги, все лаемся.

— Да навроде того, Сергеевна, — Ащеулова улыбнулась. И улыбка казалась угрюмой на этом лице, не смягчала его одиночества, хоть была как раз от души.

Все на станции удивились бы, что они так сидят. Считалось — не ладят, характеры у обеих. Уж одна другой не упустит. А другая всегда ответит. Цеплючие, как репей. И как-то не замечал никто, что нелюдимая дворник Ащеулова слишком часто спускается в нижний вестибюль, чтоб вроде ругнуться с уборщицей Скворцовой. И Скворцова, неостановимая в своем рабочем беге по станции, только с Ащеуловой может долго стоять на одном месте, деля громко и вроде в обидных словах пустячную тряпку, каких полно в кладовой.

— Ты одна живешь-то, Григорьевна? — спросила вдруг Скворцова.

— Одна, да от своих близко.

— А свои где?

— На Пискаревском, где им еще. Муж, мама…

Сама же сказала и сразу замкнулась лицом от дальнейших вопросов, глухая стена — лицо.

Давно, до войны, была Ащеулова Катя легка на смех и на слезы. Война началась, все плакала. Бабы говорят: «Ты чего, Катька, плачешь? У Коли бронь будет. Ценный специалист». Нет, чувствовала. Директор завода прямо так Коле и говорил: «Как повестка — ты сразу ко мне, отхлопочу». А двенадцатого ноября вдруг входит: «Все, Катя! Собирай!» Так и села. Сел рядом, обнял: «Ты что же, хочешь, чтоб я сейчас к директору побежал — защитите?! Они пусть идут, а меня — спрячьте?»

В вечер партийный батальон уходил тогда с Нарвской заставы. А недалеко ушел. Ночью бегут: «Ваш ранен, там-то лежит и там-то». Дура, обрадовалась: ранен — так будет жить, пока что не попадет на фронт. Тоже патриотка была! Молодая, счастьем балованная. Прибежала — а уже не узнал. Назавтра похоронили…

Как не с тобой уж было, с другой — с Ащеуловой Катей.

Темно. Лезешь по лестнице — трупом пахнет. Торопишься, лезешь к себе на пятый этаж, локтями — в перила, боком. Пахнет! Света нет почему-то. Кричишь: «Мама, мама!» А молчит. Скорее коптилку. Нет, дышит.

Мама уже умирать начала, помешала ей только…

Нет, дышит. И слезы в глазах, как стекло мутное. «Мама, я то принесла, чего ты хотела, гляди — шоколад, омлет, овсяная кашка». Молчит. Слезы ей промокнула. Опять стоят. Давай скорей керосинку. Шоколад пока отщипнула— и в рот ей. А он обратно течет — не принимает уже организм, не может сглотнуть. А все кажется, дуре, что ей приятно. Да, вроде сглотнула. «Ешь, мама, ешь! Сейчас кипятку согреем!» Кипит. Быстро! Стала снимать кастрюльку. А мама так — «а-а», тихо так. И шоколад обратно весь на подушку вытек…

Глухое лицо — стена.

Глаза Скворцовой черны, как угли. Глядят в тебя не мигая. Вдруг мигнула, будто шторы упали, и снова — блеск, сухой, горячий.

— Хорошая комната?

— Комната-то? — не сразу поняла Ащеулова. — Двадцать метров с лоджей, окном в Неву, соседи тихие, сроду замков не держим. Меняешься, что ли? Я никуда не съеду, родилась в этой квартире, тут и помру.

— Нет, не меняюсь, — сказала Скворцова, вроде с задумчивостью. — Просто спросила. А может, на квартиру хочу проситься…

— Рупь за ночь, — поддержала шутку Ащеулова. — Как на курорте. У вас с сестрой отдельная?

— Однокомнатная, — кивнула Скворцова, — квартира хорошая. С Комаровыми в одном доме, знаешь? Метровский дом, первый.

— Знаю. Дружно живешь с сестрой?

— Чего делить-то?

Только и сестра, что обе — Сергеевны. Сестра, конечно…

К ватнику, дура козья, пришила тогда карман. И додумалась — карточки туда положить. Надо было к нижней рубашке шить, шляпа без головы. В трамвае сдавили, вроде слышала — чужая рука скользнула. Вылезла, хвать карман — ничего: ни кошелька, ни карточек. А восемь дней еще жить! Вот тебе, съездила домой отоспаться..

Свернулась в дому на койке, глаза закрыла. Пахнет хлебом! Теперь-то и хлеб не пахнет. Кто его сейчас нюхает? Маслом мажем. Сил терпеть нет — пахнет! Туже прижала веки. Ломоть большой, свежий. Так и стоит в глазах, как живой. И ничего не хотелось ведь больше, будто другой еды и на свете нет, не было никогда. Только бы хлеб. Хоть кусочек сейчас. Отщепить тихонько и в кипяток, по крошке. Набухнет в кружке, сразу как суп — кипяток. И тянуть, по глотку, долго…

А восемь дней впереди.

Слышно — соседка пришла, тоже на ночь пустили с завода. Примус качает. Лежишь, кусаешь губы, дура козья. Вдруг голос: «Лиля, ты дома? — Вошла. — Чего затаилась?» Не хотела говорить, а сказала. Феозва поахала, ушла. Восемь дней еще. Ну, лежи, кусай губу. Вдруг входит опять, трясет за плечо: «Ну-ка, Лиля, ешь!» И хлеб к самому носу, так и ударило. Но отталкиваешь, конечно. «Не надо, зачем». — «Ешь, не плачь. Я в заводе ела». — «Да я ж не поэтому плачу, обидно просто». — «Это тебе так кажется, что не поэтому, а как раз — поэтому. Ешь знай. Сейчас кипяток будет. Вставай! Ничего, продержимся…»

В кипяток накрошили, ух. Подыхать будешь — вспомнишь.

На другой день в цеху женщина кислой капусты дала, — жила на Пороховых, огород у ней был. Забыла имя. Маша? Нет вроде. Забыла. Еще одна, Прокофьева Валентина, уж незнамо откуда — вдруг пять картошек. Как сейчас — кривые, желтые, маленькие. Целых пять картошек! Две-то съела тут же, не удержалась, а три картошки донесла до Феозвы, отпросилась опять домой. Она дрожжевого супу еще принесла. Пированье.

Выжили, продержались.

У Феозвы без вести пропал, свой тоже — бумага осталась, «пал смертью…». И так, и так — нету. А в пятьдесят седьмом дом пошел на капитальный ремонт, вместе поехали на новое место. На двоих-то квартиру дали в метро, дом — как раз. Отчество у обеих «Сергеевна», метрики в блокаду будто пропали, свищи их. Не придрались — сестры…

— Живем дружно, а человек у ней появился. Ходит.

— Сколько сестре-то?

— Шестьдесят шестой…

— Молодая, — кивнула по-доброму Ащеулова. — Еще жить да жить. Хороший мужчина?

— Старик хороший.

Сама их и познакомила. Дом один, а подъезды разные. Может, когда во дворе и видались, но незнакомые были. Бачок потек в туалете, через край хлестает вода. День еще воскресный, не докричишься сантехника. И на смену надо. Чего Феозва одна? Добежала скорее до Комаровых, мужиков — полный дом, и рукастые. Все ушли в кино, один дед Филипп в квартире. Сразу пошел, конечно.

Дальше-то не видала, как они там знакомились и чего.

Но стал дед Филипп ходить.

Звонок его в дверь короткий, со скромностью, сразу слышно — он. Уже ноги трет об половичок. Старик аккуратный. Белая рубашка стоит крахмально вокруг щуплой шеи, покашливает в смущении. Подает Скворцовой узкую, женскую почти, руку, но хрупкость ее обманчива, эта рука может еще ухватить как клещи. А едва касается сейчас твердой ладони Скворцовой. «День добрый, Лилия Сергеевна…»

Феозва спешит из кухни, на ходу вытирает о передник сухие ладошки. Передник вышит болгарским крестом, до войны еще вышивала. «День добрый, Физа Сергеевна..» Феозва подает руку лодочкой, будто девочка. Маленькие сережки сидят у Феозвы в ушах, и простой камень вдруг вспыхивает огоньком. Темные волосы — почти и не видать еще седины — аккуратно перехвачены гребнем, как обручем. И на щеках пробивается алость,

«Милости просим к столу, Филипп Еремеич».

Из далекого — деревенского — детства напевный, безнервный этот голос для деда Филиппа…

К городу дед Филипп так и не смог привыкнуть. К быстрому перекусу в кухне — лишь бы насытиться, к дивану заместо кровати, где белье надо каждый раз совать зачем-то в тумбу, к спешке и уличной толчее. Даже к телевизору, — его нечасто, впрочем, включают у Комаровых, Ксана после работы не любит громкого звука и мельканья экрана.

Не был дед Филипп обижен вниманием в семье, уважительно ладил с зятем, потворствовал любимому внуку и внучке радовался, сам, по своей охоте, ходил в магазин за продуктами и обед мог легко сготовить, умел все. Без матери, считай, поднял Ксанку, жили с ней по маленьким станциям, где все на тебе — огород, обед, стирка, движение поездов, застарелая ссора кассирши с буфетчицей. Но все же какая-то одинокость накапливалась в нем рядом с родными людьми, потому что их жизнь шла бурно в сиюминутном ее движении, а его — бурливая, прежняя, видимая теперь ему одному и все ярче — как бы отходила куда-то, все дальше и дальше. И он, хоть и окруженный теплом, все чаще и глубже оставался один на один с этой своей жизнью.