Лишь бы не было войны! - Владимир Булат

провела за конторкой бухгалтера в райсобесе, и вспоминала французский лишь для

того, чтобы перевести какую-то идеологическую банальность из школьного учебника.

Она умерла, когда мне было четыре года — от рака и новомодного лекарства. Так

оборвалась единственная нить, связующая меня с милым сердцу серебряным веком, по

которому я грустил столь безнадежно, будто бы сам пережил его на семьдесят лет.

Я так и не решился проведать ее могилку, поблуждал по кривым улочкам,

застроенным частными домами, и вышел на вокзальную площадь, где стоял в ожидании

пассажиров единственный городской автобус, который-то и номера не имел, а

назывался в стиле революционной романтики "Вокзал — Площадь Ленина". Об этом

автобусе ходили легенды. Никто не видел его в работе. Он так долго ждал каждый

раз достаточного количества пассажиров, что можно было пешком дойти до конца

маршрута и вернуться обратно. На сей раз я решил дождаться отправления, сел в

однодверный "деревенский" автобус, заплатил за проезд три копейки и стал ждать.

Водителя не было, слева от меня две по-деревенски немолодые женщины с жаром

обсуждали последнюю городскую "новость": старая бабка без роду, без племени,

торговавшая на базаре семечками, скончалась позавчера, а в матраце ее кровати

(жила она более чем скромно) нашли ДВЕНАДЦАТЬ ТЫСЯЧ(!!!) рублей. А я все ждал и

ждал, млея под пекучими лучами солнца.

Наконец пришел шофер, окинул нас взглядом, и стал заводить мотор. Автобус

проехал за пять минут ту дистанцию, которую я вчера преодолел за мечтательных

полчаса. Я вновь был в центре и направил свои стопы дальше — мимо райкома,

молочного магазина, банка и почты в краеведческий музей. Он, как я и ожидал,

оказался закрыт. Вдоль нескончаемой улицы Юрия Гагарина тянулись огромные щиты

наглядной агитации, вполне заменявшей наглую рекламу. Трудно было спорить с

плакатом, декларирующим свободный мирный труд советских людей, и с другим,

показывающим истинное лицо американской военщины. Еще один плакат изображал

белокурого германца и русоволосого советского человека, рука об руку идущих в

Светлое Будущее (кто-то написал пониже квадратными буквами: "Смерть нацистам").

Я вернулся в центр и долго бродил по магазинам, рассматривал товары, и даже

купил в книготорге карманный атлас Украины. В магазине продавались еще полнее

собрание сочинений Эрнста Юнгера, "Мифологический словарь" и свежий

стенографический отчет о XX партконференции 1994 года. Уже стало смеркаться,

когда я вспомнил, что ничего не ел, и один за другим заглотал пять еще горячих

бубликов с маком.

Войдя во двор моего дома, я увидел едущую на роскошном голубом велосипеде Зину,

которая крикнула мне вдогонку:

— Антон дома, и тебя ждет!

На противоположной от дома стороне двора возвышалась гигантская труба котельной,

которая, как Эйфелева башня, была заметна из любого конца Орехова. Я помню,

когда еще дед служил в милиции, какая-то полоумная жена уголовника-рецидивиста

(его только что посадили в четвертый раз), ставши посреди двора, орала во

всеуслышанье, что "повкыдае усих нас" в эту трубу (ее потом, кажется, забрали в

психушку).

Антон сидел на кухне, что-то писал и живо отреагировал на мое появление:

— Какое вероломство! Ты только подумай! Она приехала только для того, чтобы

сообщить мне о том, что не собирается выходить за меня замуж!

— Антон… Нам бы ваши заботы!..

— Кому вам?.. А…

Он разорвал уже почти написанное письмо и сказал:

— Ладно, брудер. Идем наверх, к Гале, познакомлю, — и, заметив сомнение на моем

лице, добавил, — А зачем же еще ты сюда приехал?

Его логика была неоспорима, и я последовал за ним.

Галя встретила нас в домашнем зеленом халате с какими-то иероглифами на

лацканах. Она угостила нас салом, вареными раками и молдавским вином, а сама

рассказывала (уже в своей версии) историю об умершей старухе, причем найденная

сумма увеличилась до двадцати тысяч. Я до неприличия много ел, а Антон

демонстративно жаловался на жизнь и женское вероломство и сетовал на потерю трех

лет, "лучших трех лет" жизни. Галя его утешала и дивилась, что он, будучи

комсомольским вожаком, не может найти себе девушку. Вся квартира Гали (а ведь

когда-то это была моя, то есть Вальдемарова, квартира) была выдержана в японском

стиле, а ее халат оказался кимоно. Галя действительно была очень похожа на Эдиту

Пьеху (самой Пьехи я в этом мире не обнаружил), и не верилось, что этой

тридцатилетней женщине сорок три года.

Около одиннадцати Антон шепнул мне: "Действуй" и ушел.

В ту же ночь мне приснился сон, заслуживающий особого упоминания. Я в Киеве.

Лето. Тепло. Каштаны. Сажусь в поезд. В купе входит гренадерский поручик в

форме, но без фуражки. На вид лет 20. Да это же мой прадед Иван Сергеевич

Тарнавский! С ним дама в дорожном платье и вуали. Это его жена, моя прабабушка —

Ханна Николаевна, в девичестве фон Трампедах. Ей — 17. Мысль мчится, обгоняя все

поезда вместе взятые. Я таинственным образом перенесся на сей раз в прошлое — в

лето 1917 года — еще не все потеряно — договариваемся с поручиком — и к

Корнилову — чтобы шел на Петроград без малейших колебаний и вешал всю

демократическую сволочь! "Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые!" В

душе — оркестр и слезы. Но тут поручик замечает, что на мне креста нет. Начинаем

спорить. Я готовлю целую тираду апологии наших прекрасных славянских богов.

Ханна Николаевна, как-то постарев на глазах, нас примиряет. Смотрю в окно. Поезд

уже едет вдоль Днепра. На Днепре громадные валы, вровень с поездом, который едет

по обрыву на высоте десяти метров над уровнем воды. Это напоминает вагнеровскую

увертюру. Невероятно хорошо вижу без очков; все яркое и красочное, как на

американском буклете. Дальше водная гладь, над которой встает солнце. Несколько

девчонок в футболках и закатанных до колен спортивных штанах моют ноги в воде.

Так хорошо вижу, что различаю маникюр на ногтях пальцев ног (на расстоянии 15

метров!) Пожалуй, это девчонки из нашего университета. Значит, началась массовая

репатриация в прошлое (лучше жить в 17-м, чем в 96-м!) Надо как-то сойти вниз…

Проснувшись в бывшей нашей квартире, я тут же вышел на балкон и с высоты

третьего этажа оглядел по-утреннему безлюдную площадь. Нет, это всего лишь сон.

Хотя всякий раз, когда я вижу сон, я не сомневаюсь, что это явь — акустика, цвет

и т. д. А жаль… Там-то я уж точно знал бы, что! надо делать. Уж я бы

постарался, чтобы не настало ни 7 ноября, ни 12 декабря тем более. Судьба

чертовски несправедлива ко мне. Почему, столь любящий древность, был я слишком

поздно рожден — как сказал один китайский поэт с неблагозвучной фамилией.

АВЕНТЮРА ДВЕНАДЦАТАЯ,

в которой Антон дает понять, что деньги тоже пахнут.

За эпохой буржуазии последует эпоха рабочего, за экономикой свободного рынка и

буржуазными политическими компромиссами — эпоха авторитарного господства и

планирования.

К.Зонтеймер.

Позавтракав у гостеприимной Галинки, я спустился вниз к Антону и застал его за

сборами.

— Куда?..

— Если хочешь, составь мне компанию.

— А куда?..

— Потом скажу.

Заинтригованный, я согласился.

Во дворе уже стоял черный мотоцикл с коляской, куда мы забрались и быстро

понеслись по утреннему Орехову. Через пять минут мотоцикл уже стоял перед

железнодорожным шлагбаумом. Я насчитал тридцать пассажирских вагонов, следующих

из Жданова в Киев. За путями тянулись частные домики (я, кажется, никогда не был

в этой части города). Нашей целью был один из мелких поселков к югу от Орехова.

— Видишь ли, — сказал мне Антон, когда мы слезли с мотоцикла, — в нашем

наилучшем из возможных обществ все же есть "отдельные недостатки", на которые

наше руководство не реагирует, полагаясь на творческую активность масс…

— Ты имеешь в виду что-то вроде народной дружины или "голубого патруля"?

— Ты почти угадал. Только мы контролируем не чистоту водоемов или мелкое

хулиганство, а незаконное обогащение отдельных членов советского общества.

— А-а! Так у нас это тоже есть. Называется рэкет.

— Что есть сие?

— Молодые люди, вроде нас с тобой, объединяются в банду и облагают мелких

коммерсантов налогами, защищая их при этом от других банд.

— Это напоминает философию истории Чернышевского. А что они делают с выручкой?

— Берут себе, чтобы со временем самим стать мелкими предпринимателями…