Лунный свет - Дженн Беннетт

в Керри-Парк. Это можно было бы сделать первым же утром после посещения нами музыкального магазинчика, но Дэниэл предложил мне заранее предупредить дедушку, что я задержусь.

– Постарайся убедить его, что мне можно верить, а еще лучше вообще изобрази святым, – сказал он. – Я не хочу, чтобы он меня возненавидел.

Узнав, что Дэниэл переживает по поводу того, что о нем подумает какой-то старик, дедушка, вероятно, отнесся бы к нему благосклонно, но я ему ничего такого не сказала. Зато сказала тете Моне, когда зашла к ней на следующий день по дороге на работу. Она живет в крохотном старом кинотеатре в центре нашего города, который у нас совсем небольшой. Ее бабушка с дедушкой построили его в 30-х годах прошлого века, когда только переехали из Пуэрто-Рико. Впоследствии он стал первым на всем острове, где демонстрировалось звуковое кино. Тяга к зрелищам у семьи Ривера, по всей видимости, была в крови, потому что позже, когда мы уже жили над ресторанчиком, ее родители основали здесь кинотеатр под открытым небом.

Так или иначе, когда на острове появились кинозалы покрупнее, их детище стало специализироваться на артхаусе – в 1990-х годах, перед окончательным закрытием, там демонстрировались авторские картины. После маминой смерти тетя Мона переделала его в свою студию, а потом в итоге обустроила свой дом. На нем наверху до сих пор сохранилась вывеска с названием «РИВЕРА», и порой я помогала ей менять пластиковые буквы, когда ей хотелось сообщить о галерейных показах своих работ… или выкладывать из них неприличные ругательства, адресованные муниципальным властям, когда она приходила в ярость из-за рытвин на дорогах или строительства моста, нравившегося далеко не всем.

Я прошла мимо окна кассы под вывеской – с которого на меня глянула целая толпа картонных персонажей старых фильмов, раньше выставленных в вестибюле, – и позвонила в дверь. С двух стеклянных створок взирали броские рисованные лица. Имелось и объявление, сообщающее случайным туристам, что это частная собственность и ее владелица видит их на мониторе. Хотя это было неправдой.

Дверь распахнулась, и в нее высунулась ярко-розовая голова.

– А… это ты, радость моя!

– Что это? – спросила я, пытаясь разглядеть, во что это она вырядилась. – Принцесса Жвачка?

– Медсестра Жвачка, – ответила она, продемонстрировала блестящий латексный халат и, соответственно, шапочку с сияющим на ней красным крестом.

У нее даже был беджик с именем – СЕСТРА МОНА.

Но несмотря на веселый костюм, выглядела она… обеспокоенной. Что-то явно было не так.

– Может, я не вовремя? Ты, случайно, не заболела?

– Да нет, просто хандра напала, – ответила она и высунула язык.

– Не знаю, поможет это или нет, но я к тебе не с пустыми руками, – сказала я и показала коробку из кондитерской под цвет ее парика, – миндальные круассаны у них закончились, но я купила апельсиновый и три pains an chocolat[10].

– Как же я тебя люблю, – вздохнула она, – прямо до безумия.

– Я знаю.

– Можно даже сказать слишком, потому как этим утром могла думать единственно о бельгийском шоколаде.

– Ой! – Теперь ее наряд обрел в моих глазах смысл. – Живот болит?

– В самую точку. Да. Я проснулась утром с менструальными коликами.

– Понятно, – пожаловалась я, – поскольку ночью у меня тоже начались месячные, твоя утроба, похоже, послала моей ультразвуковой сигнал, который слышат только летучие мыши.

– Знаешь, дорогуша, порой мне кажется, что моя утроба держит в узде весь этот остров. Заходи, давай перед моим уходом набьем себе брюхо.

Она еще шире распахнула дверь, впустила меня и тут же закрыла. Я прошла через вестибюль, уворачиваясь от разнобойной мебели и ее кота – внушительного, разбалованного донельзя перса по кличке Ца-Ца Габор, – и поставила кондитерскую коробу на пурпурный обеденный стол. Чуть дальше располагалась кухня. Когда-то под нее приспособили буфет кинотеатра, оставив аппарат для приготовления попкорна и стойку с газированной водой, которые, когда мне было двенадцать, казались просто потрясающими.

Но переделала тетя Мона не только буфет. Женский туалет превратился в ванную, а мужской – в гигантский шкаф с завешанной париками стеной. Свою спальню она оборудовала в будке киномеханика. В зрительном зале – где она писала, лепила и шила свои потрясающие костюмы – остались лишь два ряда изодранных сидений да вмонтированные в потолок светильники. Однако экран по-прежнему функционировал. Более того, она модернизировала его для показов с цифровых носителей, и мне не раз доводилось смотреть на нем фильмы после очередной ссоры с бабушкой. Когда я переехала жить к ним с дедушкой, она не раз пыталась категорически запретить Моне со мной общаться, пока та не пригрозила подать на нее в суд и в законном порядке оформить надо мной опеку. После этого бабушка все же разрешила ей меня навещать, но только по выходным и исключительно у нас дома. Но когда я за один месяц целых три раза сбежала – каждый раз являясь сюда, – она наконец смилостивилась и позволила мне ездить на велосипеде к Моне в кинотеатр.

Раньше мне казалось, что бабушка без всяких логичных оснований винила Мону в смерти мамы. В ее глазах та была ребенком с придурью в голове и в этом качестве оказывала на дочь дурное влияние, настраивая против собственной матери. Бабушка ни разу не признала, что в произошедшем в значительной степени виновата царившая в нашей семье разобщенность, но я знала, что глубоко внутри она это понимала. И унесла чувство вины с собой в могилу.

Я ни за что не хотела бы стать такой упрямицей.

– Куда сегодня собралась? – спросила я Мону, когда она в розовых носочках на ногах встала на цыпочки взять тарелки.

– Лучше не спрашивай.

– Поздно, вопрос уже прозвучал, – сказала я, плюхаясь на отбившийся от своего стада кухонный табурет, обтянутый крохотными клубничными человечками, – еще один любимый с детства предмет мебели.

Стену рядом со мной украшали старые бродвейские постеры, которые она «умыкнула» из-за кулис старого родительского кинотеатра под открытым небом: «Иисус Христос – суперзвезда», «Кошки», «Богема», «Скрипач на крыше», «Кабаре» и ряд других. Мона говорила, что в юности презирала мюзиклы – с родителями ее связывали порочные отношения любви-ненависти, – но теперь, повзрослев, признавала, что именно они с самого начала заронили в ее душу любовь к костюмам.

– Давай выкладывай, – поощрила ее я.

Она притворно зарыдала:

– Ты будешь меня осуждать.

– Не-а, не буду.

– Даже если я скажу, что встречаюсь с Леоном Снодграссом?

Я молниеносно повернулась к ней на своем табурете:

– Что? Что ты сказала? Ой-ой-ой… Нет, только не это!

– Я предупреждала тебя ни о чем меня не спрашивать!

– Как это ты умудрилась? Я думала, он переехал в Техас.

– Верно, переехал, но на лето вернулся сюда.

– Он же тебе изменил, – напомнила я.

– Вообще-то мы на тот момент уже расстались. Я тоже тогда стала встречаться с другим человеком.

– Только чтобы отомстить! И что