Время предательства - Луиза Пенни

– Младшей? – переспросил Гамаш.

– Ну да… – Мирна замолчала и покачала головой. – Забавно. Я просто подумала, что та, которая умерла первой…

– Виржини.

– …младшая, а Констанс – старшая.

– Я думаю, это естественно. Кажется, и у меня такие же мысли.

– Так почему смерть Виржини не стала неожиданностью?

– Никакого диагноза ей не ставили, и лечения она не проходила, но, судя по всему, Виржини страдала от клинической депрессии.

Мирна медленно вдохнула полной грудью и так же медленно выдохнула.

– Они решили, что она покончила с собой?

– Никто ничего такого не говорил, но у меня создалось впечатление, что они подозревали самоубийство.

– Бедняжка, – сказала Мирна.

«Бедняжка», – подумал Гамаш и вспомнил полицейские машины на мосту Шамплейна и женщину, прыгнувшую навстречу смерти всего день назад. Прыгнувшую в затянутые ледком воды Святого Лаврентия. Насколько же ужасной должна быть проблема, чтобы человек захотел броситься в ледяную воду или в лестничный пролет, ища спасение в смерти?

«Но кто тебя обидел так, – подумал Гамаш, глядя на фотографию новорожденной Виржини на кухонном столе, плачущей рядом с сестренками, – что ран не залечить?»

– Констанс говорила что-нибудь о своем воспитании?

– Почти ничего. Она сделала большой шаг, когда призналась, что она одна из пятерняшек Уэлле, но говорить о подробностях была не готова.

– А как вы вообще поняли, кто она? – спросил Гамаш.

– Хотелось бы мне похвастаться своим удивительным прозрением, но, увы, этот поезд уже ушел.

– И к несчастью, сошел с рельсов, – заметил Гамаш.

Мирна рассмеялась:

– Очень точно. Оглядываясь назад, я понимаю, что в намеках она поднаторела, как никто другой. Она в течение года разбрасывала их по моему кабинету. Сказала, что у нее было четыре сестры. Однако я так и не догадалась, что они родились в один день. Она говорила, что ее родители были одержимы братом Андре, но ей и сестрам запретили о нем говорить, чтобы не накликать беду. Она говорила, что люди всегда хотели узнать подробности их жизни. Но я решила, что у нее просто любопытные соседи или у нее самой крыша поехала. Мне и в голову не приходило, что она имела в виду всю Северную Америку, включая киножурналы. И что она ничуть не преувеличивает. Она, наверно, здорово злилась на меня. Мне стыдно, но должна признаться, что я ни за что бы не догадалась, если бы она просто мне не сказала.

– Жаль, что я не присутствовал при том разговоре.

– Я его никогда не забуду, можете не сомневаться. Я думала, мы снова будем говорить о вопросах открытости. Сидела с блокнотом на коленях и авторучкой, – Мирна изобразила свою позу, – а она вдруг говорит: «Девичья фамилия моей матери – Пино. А фамилия отца – Уэлле. Исидор Уэлле». Она смотрела на меня, словно ее слова имели какой-то особый смысл. И самое смешное, что они действительно имели особый смысл. Я растерялась, не понимая, к чему это она. И тогда она продолжила: «Я живу под именем Констанс Пино. И думаю о себе как о Пино, но большинство людей знают меня как Констанс Уэлле. Мы с моими четырьмя сестрами родились в один день». Стыдно признаться, но даже после этих слов мне понадобилась почти минута, чтобы их осмыслить.

– Я тоже сомневаюсь, что поверил бы, – сказал Гамаш.

Мирна покачала головой, до сих пор немного ошеломленная:

– Пятерняшки Уэлле были почти легендой. Мифом. Это было все равно как если бы женщина, которую я знала как Констанс Пино, заявила, что она – ожившая греческая богиня Гера. Или единорог.

– Вам это казалось маловероятным?

– Невероятным, даже бредовым. Однако она была такой спокойной, такой расслабленной. Почти освобожденной. Более здравого человека трудно было вообразить. Думаю, она понимала, что я пытаюсь заставить себя поверить ей, и мои попытки казались ей забавными.

– Но она тоже страдала от депрессии? Поэтому и пришла к вам?

Мирна покачала головой:

– Нет. У нее случались минуты депрессии, но у кого их не бывает?

– Тогда почему она пришла к вам?

– Мы потратили немало времени, чтобы разобраться, – признала Мирна.

– Вы говорите так, будто Констанс и сама не знала.

– Не знала. Она пришла, потому что чувствовала себя несчастной. Она хотела, чтобы я помогла ей понять, что с ней не так. Она сказала, что чувствует себя как человек, который вдруг обнаружил у себя дальтонизм, тогда как все вокруг живут в цветном мире.

– Дальтонизм не лечится, – заметил Гамаш. – Констанс удалось вылечиться?

– Сначала нам нужно было нащупать проблему. Не грохочущую медь оркестра, а колючку, впившуюся в тело.

– И вы нашли эту колючку?

– Полагаю, да. Найти ее, как и большинство проблем, не составило труда. Констанс страдала от одиночества.

Старший инспектор Гамаш обдумал эти слова. Женщина, которая никогда не оставалась одна. Ни в материнском чреве, ни в доме. У них были общие родители, общий стол, общая одежда, общее все. Они постоянно жили в обществе. Вокруг все время люди – внутри дома и снаружи. Вечно на них кто-нибудь таращился.

– Я бы сказал, что она, напротив, искала уединения, – заметил он.

– О да, они все искали уединения. Как ни странно, но именно это и делало Констанс такой одинокой. Как только у них появилась возможность, они ушли с глаз людских. Но ушли слишком далеко. Слишком уединились. Слишком изолировались. То, что поначалу работало как механизм выживания, в конечном счете обратилось против них. В своем маленьком доме, в своем приватном мире они чувствовали себя в безопасности, но страдали от одиночества. Они были одинокими детьми, а потом стали одинокими взрослыми. Другой жизни они не знали.

– Дальтонизм, – сказал Гамаш.

– Но Констанс понимала, что причина не только в этом. Она чувствовала себя в безопасности, однако оставалась несчастной. И хотела быть несчастной. – Мирна покачала головой. – Я бы худшему своему врагу не пожелала стать знаменитостью. А родителей, которые делают такое со своими детьми, нужно запирать в сумасшедший дом.

– Вы считаете, что вина лежит на родителях пятерняшек?

Мирна задумчиво ответила:

– Мне кажется, таково было мнение Констанс.

Гамаш кивнул на фотографии, лежащие на кофейном столике:

– Вы спросили, не из дома ли Констанс эти фотографии. Нет, не оттуда. В доме Констанс вообще нет никаких личных фотографий. Ни в рамочках, ни в альбомах. Я нашел их в национальном архиве. Кроме… – он взял фотографию с четырьмя молодыми женщинами, – вот этой. Констанс положила ее в чемодан и собиралась привезти сюда.

Мирна уставилась на маленькую фотографию:

– Интересно зачем?

Жером Брюнель закрыл книгу.

Занавески были задернуты, и стеганое пуховое одеяло укрывало лежащих на большой кровати. Тереза уснула за чтением. Несколько секунд он смотрел, как она дышит – глубоко, ровно. Подбородок прижат к груди, мозг отдыхает. Пребывает в покое. Наконец-то.

Он положил свою книгу на тумбочку, снял с Терезы очки и вытащил книгу из ее руки, потом поцеловал жену в лоб, вдохнув запах ночного крема, легкий и тонкий. Когда она уезжала в командировку, он размазывал ее крем по рукам и засыпал, прижав их к лицу.

– Жером? – Тереза проснулась. – Все в порядке?

– В полном, – прошептал он. – Я собирался выключить свет.

– Арман уже вернулся?

– Нет. Но я оставил огонь на крыльце и свет в гостиной.

Она поцеловала его и повернулась на бок.

Жером выключил лампу на тумбочке, натянул на себя и жену одеяло. Сквозь приоткрытое окно внутрь проникал холодный освежающий воздух, отчего теплая кровать казалась тем желанней.

– Не беспокойся, – прошептал он на ухо жене. – У Армана есть план.

– Надеюсь, без космических кораблей и путешествий во времени, – пробормотала она сквозь сон.

– У него другой план, – сказал Жером и услышал, как она хмыкнула.

А потом комната погрузилась в тишину, если не считать потрескиваний и стонов старого дома.

Арман Гамаш увидел через окно в магазине Мирны, как погас свет в верхней спальне в доме Эмили.

Он спустился в магазин следом за Мирной, которая теперь стояла в недоумении посреди прохода.

– Я уверена, она была здесь.

– Кто «она»? – Он повернулся, но Мирна уже исчезла между стеллажами.

– Книга о пятерняшках, которую написал доктор Бернар. Она стояла здесь, однако я что-то ее не вижу.

– Я не знал, что он написал книгу, – сказал Гамаш и двинулся по другому проходу, на ходу разглядывая корешки. – Хорошая книга?

– Я ее не читала, – пробормотала Мирна, занятая поиском. – Вряд ли хорошая, с учетом того, что мы про него знаем.

– Мы знаем только то, что не он принимал пятерняшек, – сказал Гамаш. – Но все же немалую часть своей жизни он посвятил им. Наверное, знал их лучше, чем кто-либо другой.

– Сомневаюсь.

– Почему?

– Я думаю, они и сами себя толком не знали. В лучшем случае книга доктора поможет вам узнать распорядок их жизни, но не самих девочек.