Лолотта и другие парижские истории - Анна Матвеева

– И я хочу в Париж, – говорит мама Наташа вечером. – Пускай на всех перечисляет.

Когда Маруся была совсем ещё маленькой девочкой, она любила не только маму. В детском сердце хватало места и на уличных собачек, и на бабушку с дедом, и на воспитательницу Флюру Баймухановну. С годами человеческое сердце становится всё меньше и меньше – усыхает оно, или «упаривается», как белокочанная капуста, которую сколько не нашинкуй, а бигуса всё равно выйдет мало. Но в детстве сердце у всех вместительное, щедрое, как лето.

Воспитательница Флюра Баймухановна была строгой, неулыбчивой и навеки преданной идеалам коммунизма даже после того, как коммунизм отменили. Но это другие могут просто взять – и отменить, а Флюра Баймухановна оказалась неспособна предать то, что однажды полюбила. Ленин был для Флюры Баймухановны богом, а с богами легко не расстаются. Поэтому в детском садике, где проводила свои дни Маруся, на утренниках по-прежнему славили Ильича – неважно, что в городе в то самое время сносили его статуи. Флюра Баймухановна не имела шанса спасти гипсовых ильичей от поругания, зато она могла сохранить имя вождя для вечности в детских головках – надежно упрятать, и пусть лежит там до лучших времён.

Камень на каменьКирпич на кирпичУмер наш ЛенинВладимир Ильич!

Шестилетняя Маруся (шелковое платье, прореженные верхние зубки, взрослые колготки, которые сама девочка с гордостью называла «скользкими») так радостно читала эти строчки, что Виктория, чувствительная, как уже было сказано, к словам, уточняла:

– Ты уверена, что нужно именно так читать это стихотворение?

Думала она при этом другое – уверена ли Флюра Баймухановна, что именно это стихотворение нужно читать на утреннике?

Маруся обижалась за воспитательницу, доказывая, что именно так и надо – с глубоким ударением на «у» в слове «умер».

Ленин был неотменим, и, скорее всего, до сих пор согревал своим присутствием мысли Флюры Баймухановны, если она, конечно, жива.

Это обстоятельство не интересует нынешнюю, взрослую Марусю (черный пиджачок, пожелтевшие от вечного чая зубы и тёплые колготки, мечта любой попадьи). Сердце дочери вмещало теперь одну-единственную любовь – к маме.

Для Виктории Марусино обожание было пыткой.

Ожидая посадки на рейс до Хельсинки (билеты покупали в последний момент, поэтому лететь пришлось, глядя на карту, криво), Виктория вымученно улыбалась попыткам Маруси завести интересный разговор.

Мама Наташа, скользнув через таможню, как туз в рукаве, подхватила шестилетнюю Изиду:

– Мы по магазинам!

Флюра Баймухановна не могла смириться с отменой Ленина, а мама Наташа – привыкнуть к товарному изобилию. Сколько бы ни было вокруг еды, одежды, книг и развлечений, маме всё равно было мало – хуже того, она боялась, что всё это однажды вдруг возьмёт и «схлопнется».

А так – были бы «тити-мити» (на этом слове мама Наташа растирала воздух щепотью, и все понимали, что речь идёт о деньгах).

Малышка Изида была так очарована своим новым семейством, что радостно откликалась на любые предложения – бегать по магазинам, сидеть в кафе, да что угодно – лишь бы с вами вместе!

До той поры Изида знала другую свою бабушку, вечно всем недовольную и похожую на тираннозавра из любимой книги (Изида обожала динозавров, и пугающе точно выговаривала названия «трицератопс» и «постозух»). Та бабушка была грузная, с длинной шеей и маленькой головой – она почему-то звала «Изиду» не по имени, а просто девкой, и вообще ничем не напоминала быструю, маленькую, сухонькую Наташу. Эта восхитительная новая бабушка сразу же объяснила Изиде, что та походит на своего дедушку (уже, к сожалению, ушедшего из жизни) как две капли воды. Вот разве только бороды нет, и лысины! (Минус две капли).

– Но ведь это хорошо, что у меня их нет? – аккуратно заметила Изида. Жизнь с нервным папой и бабушкой-динозавром научила её осторожности.

Маруся рассмеялась, и тут же осторожно взглянула на мать – а ей-то смешно? Может, было правильнее промолчать?

Но Виктория тоже улыбнулась – ей нравилась смешная девочка с тяжёлым, не по росту и не по возрасту, именем. Лохматые косички, а глаза – тёмные, чернильные. Были раньше такие чернила – фиолетовые, теперь из моды вышли.

Марусины глаза – почти такого же оттенка, но не блестят, никогда не блестят.

До посадки – больше часа. Сидели в кафе. Официантка с плохо скрываемым злорадством перечисляла, каких именно пирожных и напитков сегодня нет. Пили горьковатый, с привкусом таблеток «чай с чабрецом». Маруся рассказывала очередную историю без начала и конца, обижаясь, что мама не слушает её всерьёз – и лелея свою обиду, как подбитого птенчика, который всё равно не выживет.

Виктория в уме составляла из названия «Шоколадница» как можно больше разных слов: она делала это всегда, лишь только в поле зрения появлялись мало-мальски длинные существительные. Никто не догадывался о том, что Виктория ведёт в голове бесконечную партию – играет и за себя, и за несуществующего партнера. Внешне всё выглядело прилично – дама в костюмчике пьёт горький чай в компании взрослой дочери.

Кол. Шок. Лад. Шоколад. Лодка. Шлица. Код. Док. Кода. Шлак. Лак. Ландо. Кал. Клад. Клин. Клише… Чёрт, здесь нет буквы «е». Школа. Дно. Шина. Кино. Лик. Кило. Шило. Шик. Длина. Кадило. Лицо.

Лицо Маруси напротив – вечно ожидающее, влюблённое. Виктория готова порвать шлицу на юбке, сесть в пролитый лак для ногтей, вступить, как в клише, в кило собачьего кала, испытать шок и сесть на кол, потерять клад, проколоть шину, снова начать ходить в школу, и никогда – в кино, получить по лицу кадилом, и так далее – лишь бы дочь смотрела такими глазами на кого-нибудь другого. Пусть это будет молодой мужчина, да если и женщина – ничего страшного! Принципы Виктории с годами растянулись, как резинка на старых пижамных штанах. Она давно ничего не ждёт от Маруси – карьерные подвиги, внуки, несказанная красота, творческий успех, все эти ожидания остались в таком далеком прошлом, что даже и вспоминать не хочется. Лежат себе где-то, тлеют, сливаются с пейзажем и создают питательный слой для новых надежд других людей.

После неизбежного расставания с Флюрой Баймухановной – на выпускном утреннике она махала детям ладонью бесстрастно, как член Политбюро с Мавзолея – Маруся навсегда вернулась к Виктории. Ни школа, ни юридический институт (оконченный, к слову сказать, на отлично), ни место работы – Федеральная служба исполнения наказаний, ни люди, клубившиеся прежде вокруг Маруси в таком же точно количестве, что и у всех прочих молодых девушек – не могли соперничать с матерью. Эта невидимая пуповина была прочной – и обвивалась она теперь вокруг шеи Виктории. Задохнуться можно от такой любви.

Давно утраченная подруга – та, что не любила египтян – баловалась кухонным психоанализом, и много раз пыталась объяснить Виктории, что Маруся слишком рано лишилась отца (Андрея убили в начале девяностых, и больше ни слова об этом), а теперь боится потерять ещё и мать. Вот почему она без конца звонит ей, ночами прибегает в постель, заболевает: лишь только Виктория задумается об отъезде или командировке, тут же предъявляется градусник с тонкой красной линией, выползшей далеко за 39. Ещё в школе девочка купила в киоске «Союзпечать» большой пластмассовый значок с группой «Алиса» – группа «Алиса» была Марусе совершенно без надобности, она вскрыла значок и выбросила оттуда фотографию Кинчева, заместив её маминой. И долго ходила с портретом Виктории, приколотым к кофточке с той стороны, где сердце. Даже самые злые одноклассники не смеялись – над чем тут смеяться, если плакать надо? А среди взрослых были такие, что завидовали. Соседка с верхнего этажа – у самой дочь начала гулять ещё в седьмом классе, – всякий раз умиляется при встрече:

– Ой, ну твоя-то всё дома сидит! И помогает небось, не то что Светка!

И пусть от этих слов разило фальшью, как от самой соседки – кислым потом, всё равно в их основе лежала правда – неподъёмная, как тот тяжелый камень, которым в конце прошлого года закрыли проезд в их двор. Это, кстати, правильно – а то машины ездили под окнами день и ночь.

Виктория много раз пыталась найти Марусе друзей – была согласна даже на плохую компанию и дурное влияние, но нет, дочке никто не нужен, кроме мамы.

– Мне с тобой интереснее, – заявляла Маруся.

Работа у дочери была такая, что много не расскажешь – точнее, вообще ничего не расскажешь. Но Маруся много читала, без конца смотрела какие-то фильмы, водила маму в театр и на концерты. Темы для разговоров всегда были у неё наготове – как выученные билеты у примерной студентки. Можно изредка подавать реплики – всё остальное сделают за тебя.

Маруся готовила маме завтрак, обед и ужин, тратила все деньги на подарки – дорогие и бестолковые. Куклы, статуэтки, мягкие игрушки – львята. Дочь не понимала, что Викторию интересуют совсем другие львы, не имеющие ничего общего с плюшевыми зверями.