Лолотта и другие парижские истории - Анна Матвеева

Сумка эта и теперь жива – хорошая вещь, что с ней сделается. Мама Наташа её любит, вот и сейчас с собой прихватила. Возвращение сумки на историческую родину – много лет спустя.

Изида проснулась, когда самолет приземлился в Хельсинки (в Хельсинках, говорила бывшая подруга Виктории, кухонный психолог). Тихий, чистый, строгий аэропорт. Суровые таможенницы заново обыскали четырёх путешественниц – и вот они уже в другом самолёте.

– Мы теперь домой летим? – Изида ничего не понимает.

– Нет, Изя (мама Наташа сократила имя девочки на еврейский лад – а почему бы и нет? При Леночкиной всеядности в роду Изиды вполне могли быть как иудеи, так и японцы. Мойша и Гейша.). Мы летим к твоей маме! В Париж!

Лена выглядывала их в толпе встречающих, и, заметив, кинулась навстречу, ловко раскидывая по сторонам робких европейцев. Те отступали, как волны морские – некоторые потирали плечи и оборачивались.

Беременная, матёрая, краснощёкая, Лена вдруг резко села на корточки – будто сломалась пополам, – и вытянула руки в сторону. Точь-в-точь бабайка из детских страшилок: догоню, забодаю, съем! Изида бросилась к ней на шею, и вот уже красная ручища гладит лохматые косички.

– Ты моя сладкая, – приговаривает Лена, не обращая внимания на окружающих. – Ты моя вкусная!

Изида слегка отстраняется от матери и аккуратно спрашивает:

– Мама, ты что, голодная?

– Как лев, – неожиданно говорит Лена. – Как лев!

Бабушка Виктории была врачом, и в доме их часто звучали прекрасные слова, которые могли стать именами принцесс и названиями таинственных королевств. Принцесса Атерома из страны Глюкозурии. Её отец – старый король Ишиас (литовских кровей?), а мать – королева Лимфедема. Слова звучали слишком торжественно для тех больных и страшных вещей, которые обозначали – а вот, например, в музыке каждый термин на своём месте. Виктория пару лет училась в музыкальной школе, и кое-что помнила: фермата, стаккато, анданте, арпеджио… Чем бы ни занималась она в свой жизни – по собственной воле, или же, следуя причудам профессии, – слова не переставали удивлять её даже когда люди стали предсказуемыми. В каждом слове было двойное, а то и тройное дно, с любым из них можно затеять игру, вывернуть наизнанку – как тот двусторонний пуховик, который папа подарил Виктории в честь первой сданной сессии.

В парижской квартире, – Лена прижала ногой входную дверь, как крышку стиральной машины с плохо подведёнными проводами, – была даже не российская, но советская обстановка. Будто бы это не улица Поля Фора, а переулок Красный, где папа в студенчестве снимал комнату у какой-то медсестры. Потемневший хрусталь на полках югославской стенки, вафельные полотенца в ванной, чайник со свистком – «радость соседа», спиральные тряпичные коврики… На стенах висели чеканные картины – «Ассоль» с надутыми щеками, точно такие же надутые «Алые паруса» – и вязанные из бельевых веревок макраме: совы и пудели с красными шерстяными языками. Виктория отдёрнула штору – тоже из тех, давних времен: вожделенный целыми поколениями тюль в розочках – в поисках машины времени, но подоконник оказался по-европейски голым. Во дворе – полудохлая машина, «девятка» с пермскими номерами.

– Вы здесь располагайтесь, – сказала Лена, – а мы с Изидкой домой поедем. Нам ещё на электричке с полчаса до Везинета.

– А ты нас с мужем не познакомишь? – нахмурилась мама Наташа, которой не хотелось отпускать от себя пусть и неродную, но такую милую внучку. Да и мужа интересно увидеть, и квартира эта странная не нравилась – спасибо, нажилась в таких интерьерах.

Лена пробормотала что-то непонятное, судя по всему, даже самой себе – и распрощалась с гостями, сообщив напоследок, что живут они рядом с чудесным парком Монсури – и что электричество лучше не включать, а то счета набегут такие, что мама дорогая! Маму дорогую она упомянула с безмятежной улыбкой на лице.

– Завтра гуляйте, а в четверг мы вас проводим, и ключи заберём. Изидка, скажи всем: «Пока-пока!»

Девочка крепко обняла по очереди Марусю, Викторию и бабушку Наташу. Малахитовый лев выпал из её рюкзачка, но, к счастью, не пострадал, а вот на полу, покрытом линолеумом, осталась небольшая круглая вмятина.

В ванной Виктория обнаружила единственную уступку современности – пакет мягкой туалетной бумаги безмятежно белого цвета. Голый цилиндрик, оставшийся от использованного рулона, на семи языках – в том числе на русском! – радушно предлагал:

– Просто смой меня в унитаз!

Ни хозяева странной квартиры, ни Виктория, не вняли призыву цилиндрика-мазохиста: тот так и остался лежать на прежнем месте, между стиральной машиной «Малютка» и корзиной для грязного белья.

Никакого вай-фая в квартире, конечно же, не было – здесь и ноутбук выглядел гостем из будущего.

– А ты ведь была в Париже, дочка! – улыбнулась вдруг мама Наташа. Маруся встрепенулась: как это «была»? Неужели в маминой биографии есть неведомая ей глава, и как могло получиться, что это прошло мимо Маруси?

Виктория растерялась, смутилась. Мама Наташа давно не проявляла к ней искреннего интереса – даже когда Виктория рассказывала что-то важное, например, как она ходила на собеседование в серьёзный журнал, мама вдруг перебивала её неожиданным вопросом:

– В чём ты ходила?

Виктория покорно описывала свой костюм, а мама заявляла:

– Ну и зря! У тебя есть более эффектные вещи.

После этого рассказ неизбежно захлопывался, как входная дверь на ветру – когда ты вышел на минутку, забыв ключи в квартире.

Даже если Виктория пыталась рассказать о том, что вчера она встретила на заснеженной улице верблюда, шедшего ей навстречу покорно как собака, мама Наташа не могла дослушать до конца эту удивительную историю – она выскальзывала из комнаты, проливалась, как вода из кружки, чтобы сесть в кухне с кроссвордом, или уснуть перед телевизором, или отправиться на срочную встречу с подружками. Виктория не знала, как она сама в такие минуты становится похожа на свою дочь – расстроено моргает, губы изгибаются подковой. Чуткая Маруся тут же занимает бабушкино место и заинтересованно спрашивает: а что за верблюд был, двугорбый? С погонщиком?

Погонщик имел независимый вид – изображал, что они с верблюдом не знакомы. Замёрзшая слеза текла из верблюжьего глаза длинной сосулькой. Горбы свисали со спины, как тяжелые мохнатые крылья, а на снегу дорожкой лежали идеально круглые коричневые шарики, похожие на крохотные пушечные ядра. Те самые «пули из говна», в существование которых никто не верит…

– Не была я в Париже, Маруся, – врёт Виктория. – Пойду-ка я погуляю, не теряйте. Интернет поищу.

– Я с тобой! – вскакивает Маруся.

– Интересно, – возмущается бабушка. – А я что, в этом СССР одна останусь? Давайте уж все вместе, что ли.

Через пятнадцать минут они уже стояли на трамвайной остановке «Порт д’Орлеан». Пятнадцать минут назад Виктория и не подозревала о том, что в Париже, оказывается, есть трамваи. То есть, разумеется, как всякий околокультурный человек, она знала о том, что трамваи в Париже появились ещё в середине девятнадцатого века – но те старинные трамваи походили на резные буфеты на колесах, и не имели ничего общего с худенькими бело-зелеными вагонами, в один из которых они и вошли.

Остановки здесь объявляли сразу два голоса – мужской и женский. Вначале мужчина как будто спрашивал: "Монсури"? После чего женщина мягко подтверждала: "Монсури!»

– Мы не в ту сторону едем, – сообщила Маруся. – Если в центр, так надо было в метро садиться, а станция – рядом с нашим домом.

Раньше она об этом, конечно же, сказать не могла.

Вышли из трамвая, вернулись. Всего-то полтора дня на Париж, а они тратят бесценные часы в трамваях!

В метро доехали до вокзала Монпарнас, посмотрели сверху вниз на чёрную башню и разругались насмерть все трое.

Мама Наташа считала, что им надо срочно идти в Лувр, потому что уехать, совсем не прикультурившись, вроде как неприлично.

Виктория объясняла, что Лувр, скорее всего, уже закрыт, а ей нужно обязательно проверить почту – вон в том кафе, судя по нашлёпке на входной двери, есть вай-фай.

Маруся молчала, слушая маму с бабушкой, а потом вдруг взорвалась так бурно, что проходящий мимо смуглый юноша невольно сунул руку в карман, где, возможно, хранился пистолет или ещё какой-нибудь предмет, полезный для жизни в городских джунглях.

– Ну что вы за люди такие, обе! – вопила Маруся. – Даже здесь не можете взять себя в руки, даже Париж умудрились испортить!

Ругаться с близкими – занятие не менее бессмысленное, чем писать истории про львов. Сколько ни кричи, ни доказывай свою правоту – у близкого человека давно есть сложившаяся картинка, где представлен ты сам, и твои особенности. Хоть голос сорви, картинка всё равно не изменится.

Мама Наташа и Маруся давно всерьёз не общались и не взаимодействовали. Маруся была естественным продолжением Виктории, а маму Наташу в последние годы интересовали только те родственники, которые жили далеко и испытывали какие-то неимоверные трудности. Вот для них мама Наташа готова была свернуть горы, повернуть реки и достать с неба все звёзды (даже те, которые кому-нибудь нужны). Ближние, хорошо знакомые и засмотренные родственники маму интересовали только в том случае, если у них вдруг проявлялись неожиданные способности – кто бы мог подумать, что тихая скучная внучка умеет так голосить! Мама Наташа смотрела на Марусю восторженными глазами, и Виктория поёжилась от внутреннего толчка зависти. Ей бы тоже хотелось вызвать у мамы восторг – но что для этого нужно сделать? Пырнуть ножом прохожего? Но у неё нет с собой ножа. Ограбить банкомат? Виктория не умеет – она словесный человек, ей даже телефон удалось приручить с десятой, кажется, попытки.