Лолотта и другие парижские истории - Анна Матвеева

Дома все полки книжного шкафа заставлены подарками Маруси и подношениями бабушкиных учеников (точнее, их родителей). Даже книжных корешков видно не было! Мама Наташа – почитаемый в среде неуспевающих школьников репетитор по физике и математике – а поскольку лишних денег с отстающих она не брала, те пытались отблагодарить педагога памятными вещицами. Одна из них особенно запомнилась Виктории, потому что мама с папой хохотали над ней минут двадцать без перерыва – это была настоящая надгробная плита, но только маленькая. С проникновенной гравировкой – «Незабвенному учителю» и другими словами благодарности.

Эту плиту мама потом приспособила в качестве груза – когда солила грибы в ведре. Незаменимая оказалась вещь!

В отличие от плюшевых зверей.

Мама с Изидой вернулись ровно в тот момент, когда пассажиры рейса Екатеринбург-Хельсинки выстроились в очередь к выходу. Самолёт белел за окном, как обещание счастья.

Изида, счастливая без всяких обещаний, крепко прижимала к груди подарок бабушки Наташи – малахитового льва.

Из слова «Хельсинки» складывается не так уж много слов. Сель. Хек. Клин. Лес. Лис. Кисель (напиток, совершенно вышедший из моды). Линь. Нил… а впрочем, имена собственные нельзя. Иначе можно бы ещё и Нильса добавить. Синь. Вот и всё, пожалуй.

За иллюминатором она – синь. Небо ясное, голое.

После обеда стюардессы дали каждому пассажиру по шоколадке, и Виктория еле отбилась от того, чтобы съесть ещё и Марусину. Дочь обиделась, раскрыла книгу – будто бы читает, но страницы при этом не перелистывает. Книжка, конечно, фантастическая. Реальный мир не устраивал Марусю даже в литературе. Всё здесь придумано плохо, скучно, блёкло, ненадёжно и страшно. Утешает только мама, и то, что где-то существует другое измерение – там всё объемно, интересно, ярко, безопасно и по справедливости.

Мама Наташа с Изидой сидели через проход. Малышка впервые очутилась в самолёте, и, переполненная впечатлениями, уснула ещё на взлёте, сжимая в ладони каменного льва. Мама Наташа надела наушники и включила фильм на планшетнике – судя по испуганным взглядам соседки слева, циничный и кровавый. С недавних пор она других не признавала.

Мама Наташа очень изменилась в последние годы. Значительно сильнее, чем сама Виктория, и, тем более, Маруся. Когда литред слышит от кого-то, что люди, дескать, не меняются, её всякий раз берет злость – за одну руку, а вторую руку ей хочется протянуть автору этой банальности: пойдёмте, познакомлю вас со своей мамой! Разве такой она была шесть лет назад? А если заглянуть ещё дальше, в девяностые, в восьмидесятые… Ничего общего с этим дерзким седым тинэйджером, который, в отличие от дочери с внучкой, имеет аккаунты на фейсбуке, вконтакте и одноклассниках, единственный в семье водит автомобиль и ведёт себя так независимо, что и не снилось реальным молодым людям, по пояс увязшим в инфантильности. Разве что пирсинга и татуировок у мамы Наташи не было – зато она красила волосы в разные цвета, и покупала себе весьма легкомысленные наряды.

Эта независимая, противоречивая личность, совершенно наплевательски, по мнению Виктории, относящаяся к близким людям – и готовая вылезти из кожи вон ради чужих! – была, тем не менее, прежней мамой Наташей. Той, что спрятала туфли Виктории, чтобы дочь не ездила с Иваницким в Париж.

Тогда Виктория не могла оценить по достоинству мамину заботу и любовь – они выглядели грубым вмешательством в личную жизнь. В голове восемнадцатилетней Виктории был тогда один Иваницкий, не имеющий никакого отношения к известному отечественному физиологу, зато имеющий жену и двух малолетних детей. Ни на что другое места в голове не оставалось – даже мозгам, судя по всему, пришлось потесниться. Иваницкий занял всё пространство, а влюбленная Виктория – и так-то не успевшая к той поре поумнеть, – стремительно, резко поглупела, и одновременно с этим – расцвела, как пышный июньский пион, сам знающий про себя, что это ненадолго, что впереди – усыхание, ржавчина, смерть, и потому цветущий как в первый и последний раз. Никогда больше Виктория не была – и не будет, теперь-то уж ясно, – такой красивой, как в том мае, для Иваницкого.

Недавно она видела его по телевизору, в какой-то программе для бизнес-аудитории. Иваницкий пронёс свое богатство сквозь годы, уберег фирму от смерти в кризисах, и выглядел вполне процветающим, сытым, счастливым и … пустым, как бутылка из-под водки, в которую для какой-то забавы воткнули цветок. Неужели ради вот этой пустой посудины Виктория оттолкнула маму Наташу от входной двери? Она стояла там, плакала и повторяла: не пущу, не пущу! Отцу напишу в Москву, он приедет – и тебе будет стыдно!

Папа был тогда в Москве, а мама не ошиблась – Виктории действительно стало стыдно, но лишь спустя двадцать пять лет, вот теперь, в самолёте, когда мама сидит через проход, одной рукой барабанит по откидному столику, а другой машинально гладит лохматые косички Изиды. В кино льются кровавые реки, – и Виктории так больно, будто это её только что убили в особо извращённой форме, раскидав части тела по разным районам далекого американского города.

А тогда она запросто оттолкнула маму – пышный пион легко убрал с дорогу крохотную маргаритку, и кто там всё ещё верит, будто люди не меняются?

У каждого молодого человека есть внутренняя правда – проба жизни, телесное чутьё, которое бьет горячей кровью то в голову, то в ноги… В жарких демисезонных ботинках Виктория бежала по майской улице – к сестре Марине. Сестра поймёт! Она сама недавно пережила роман с женатым человеком – все самые интересные мужчины обязаны быть женатыми, это знак качества! Любовник Марины уехал из города, оставив о себе вечную память – маленькое зёрнышко, будущую Леночку… Беременной Маринке точно не нужны будут в ближайшее время те чёрные туфли-лодочки, на которые Виктория давным-давно зарится – а попутно она прихватит платье из жатого бархата, с воротничком из страусиных перьев: кто знает, что там носят в Париже?

Марина, конечно, на стороне сестры, а не мачехи, любви, а не пошлого мещанского страха. Она отключает телефон – потому что тётя Наташа звонит не переставая, – и прячет в шкаф тяжёлые ботинки Виктории. Туфли великоваты – когда идешь, они шлёпают, как галоши, но других всё равно нет! Зато платье сидит изумительно.

Визы Иваницкий давным-давно сделал, на улице – 1992 год, а они летят, подумать только, в Париж. О маме Виктория даже не вспомнит – впереди райская неделя, французские каникулы, её первый (и, как выяснилось спустя почти четверть века, всё-таки не последний Париж). Их ждут поцелуи на «бато-муш»! Объятия на Эйфелевой башне!

Единственное, что портит настроение – насмешливый взгляд, который Иваницкий бросает на пластиковый пакет с платьем. А как его иначе везти? Перья погнутся, если сложить в чемодан, да и нет у неё красивого чемодана… Она летит в Париж с рюкзачком всё той же Маринки – странно, дома он казался приличным, и даже модным, а в самолете почему-то превратился в страшную сумищу. И эти разношенные туфли-лодочки…

– О! – говорит вдруг Иваницкий. – Там Сергей Петрович, с женой. Я к ним, а ты здесь сиди, ладно?

Интересно, куда она могла уйти со своего места? В кабину пилота? Сидела, смотрела на облака – на вкус эти ватные белые подушки должны быть точно как слезы.

Иваницкий вернулся только перед самой посадкой, положил ей на плечо тёплую руку – и слёзы тут же ушли, и обида растаяла. Снова доказывала свою правду грубая, горячая, непуганая кровь.

Парижа в тот раз Виктория почти не заметила. Игла башни за окном такси. Сена, схваченная мостами, как заколками. Аккуратно вылепленные крыши – и маленький кусочек неба, исчерканный самолётами до дыр, как промокашка. Эта небесная заплатка и была для Виктории Парижем – всё прочее, как водится, занял Иваницкий. Ей даже на сон было жаль времени – прежде Иваницкий не бывал рядом ночами: они встречались то в рабочих кабинетах, то на чужих квартирах. А здесь – пожалуйста. Голова на подушке, очки на тумбочке.

Платье с перьями удалось надеть лишь однажды – когда они всё же вышли из номера, на третьи, кажется, сутки. «Кафе де ля Пэ», трехэтажное плато с морскими гадами – сопливые устрицы со вкусом всё тех же облачных слёз, какие-то мясистые ракушки, черноглазые креветки и омары. Иваницкий учил Викторию есть креветок – вначале отделяешь голову, потом хвост, потом берёшь – и рраз, снимаешь панцирь целиком! Официанты подтаскивали шампанское – ведёрко за ведёрком. Перья щекотали плечи. Иваницкий томился от скуки, за окном гудел Париж, как будто настраивался большой оркестр.

В конце концов, Виктория оказалась в номере одна-одинёшенька – если не считать похмелья. Иваницкий вернулся только на следующий день – да и то ближе к вечеру, с полными руками покупок. Это жене, детям, а вот это – тебе! – бросил Виктории тяжелый пакет. Внутри – дорожная сумка, тёмно-красная, дорогая. Никак не мог пережить тот пластиковый пакет с торчащими «плечиками».