На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

на небо посмотришь, так и видишь провода от столбов. И еще написано такое в книге Библии: один человек скажет, а другие его за тридевять земель слышать будут. Это ведь, Саша, про радево сказано, про телефоны, про телевизоры. Видишь, как все сбывается.

– А мы в школе будем проходить эту книгу Библию? – спрашивал я.

– Нет, не будете. Мы раньше в гимназии женской проходили, при царе, а вам это ни к чему.

– Почему ни к чему, если там все правильно написано?

– Почему, почему… Начальство так решило, что ни к чему. Это, Саша, не твоего и не моего ума дело, – строго говорила бабушка.

Но добавляла, что придет время, и все старое назад вернется, и книга Библия – тоже.

А тогда я привыкал постепенно, что самое интересное – это не моего ума дело. И привык потихоньку. И мне расхотелось читать книгу Библию, раз это не моего ума дело. А ждать, когда вернется к нам книга Библия, мне было скучно, и я читал то, что разрешало начальство.

Конечно, вплоть до последних своих дней бабушка не больно-то распространялась про свои отчеты в отдел НКВД на меланжевой фабрике. А то еще, чего доброго, ее обходить начнут, сторониться.

И свое собакинское происхождение бабушка таила даже от церковных кумушек, с которыми по субботам, до и после всенощной, обсуждала всю-всю ихнюю, да и свою родословную. Скрывать купеческое звание деда, гильдейного Димитрия Собакина, было нетрудно: самые старые бабки либо уже не выходили из дома, либо перемерли. А те старухи, что помоложе, династию Собакиных если и помнили, то смутно, по каким-то детским своим сполохам воспоминаний.

Но однажды темным осенним вечером семидесятого, идя домой из детского сада, мы с бабушкой зашли в старинное здание музея, где работала бабушкина знакомая, маленькая, сухонькая старушка с буклями седых волос, которую бабушка называла странным именем – Эстер. В имени этом мне, маленькому, чуялась опасность какая-то… Они с бабушкой разговаривали о чем-то своем, а я разглядывал чучела волка, рыси и медведя, огромного орла, сову и ястреба, а потом вдруг поднял глаза и увидел дореволюционное фото нашего городка. И там, на большом фото, на фасаде одного из магазинов, прочел на вывеске: «Собакинъ». «Бабушка, смотри, Собакин! Это что же, наш был магазин?» – стал я прямо в музее допытываться у бабушки, от которой часто слышал фамилию ее мамы – Собакина.

Бабушка сразу смутилась и стала какой-то беспомощной под удивленным, ставшим каким-то пристальным, взглядом ее безобидной на вид знакомой. Отсморкавшись, бабушка лепетала: «Нет-нет, это совсем другие Собакины, мало ли на свете Собакиных-то, Сашик…»

Только лет через пять, будучи классе в пятом или шестом, копаясь в сундуке, что в чулане притулился, я обрел стопку непогашенных разноцветных векселей на гербовой царской бумаге с разводами, были векселя эти выписаны помещиками егорьевскими в качестве долговых обязательств перед купцом второй гильдии Иваном, кажется, Дмитриевичем Собакиным. Иван Дмитриевич, стало быть, это отец Дмитрия Ивановича, «тяти» моей прабабушки Марии Дмитриевны Собакиной.

Уф-ф!

Вот так оно все окончательно и разъяснилось.

7

Зачем прабабушка и бабушка хранили в чулане эти векселя, непреложно изобличающие их купеческое происхождение, – непонятно. Для порядка, наверно.

Да и трудно все-таки людям расстаться с затаенной мечтой о возвращении былого богатства. А вдруг? Все на свете бывает. Документ – он и есть документ, хоть через сто лет.

Последние золотые пятерки, по воспоминаниям бабушки, были отданы в качестве подношения искусному хирургу, который оперировал в захолустной – даже по егорьевским меркам – Фаустовской больнице Марию Дмитриевну Рязанову, урожденную Собакину. Перед войной это было, егорьевский «Торгсин» как раз прикрыли, и две последние пятерочки так и не были обменяны на астраханскую сельдь «залом».

И случилось о ту пору несчастье: пыхнул в доме керогаз, обдало Марье Дмитриевне лицо огненной волной, да с керосиновыми брызгами, хорошо, глаза успела зажмурить. Мучилась сильно. Лучший ожоговый хирург – про то все в округе знали – работал в Фаустове, туда и повезли на лошади бабушкину маму. «Ори что есть мочи, тебе легче, дуреха, будет!» – приказывал врач легендарный прабабушке моей Марье Дмитриевне, лежащей на операционном столе.

И так чисто убрал все ожоги, что будто бы и не было их никогда.

За это бабушка и отдала хирургу две царские золотые пятерки, последнее достояние, хранимое со времен инженерства Николая Макарыча на егорьевской фабрике Хлудовых. Он имел странную привычку: брать расчет исключительно золотом, и ради ценного механика фабричный кассир ходил в банк и менял бумажки на золотые червонцы и пятерки.

Часть золота неумолимо и беспощадно пропивалась, часть шла на жизнь семьи, а кое-что и припрятывалось тем же Николаем Макарычем на черный день. Мария-то Дмитриевна, судя по всему, особо из себя хозяйственной да рачительной не была – не так ее воспитали, не готовили дочку к житейским невзгодам. Хотя, конечно, и на швейной машинке «Зингер» она шила, и стряпала, и стирала, и за детьми ходила – ну, впрочем, этому во всех семьях женщины были обучены, независимо от достатка, будь ты хоть миллионщик, хоть протоиерей.

Помнится, бабушка любила рассказывать, как приходил Николай Макарыч с фабрики после получки – азартно-деловитый, с огоньком в голубых своих глазах.

– Ну что, Маша, – обращался он к супруге. – Надо много чего купить, как тебе кажется? Деткам обновку, например – пальтишки, сапожки, платьица…

– Ой, да ладно тебе, Коль, они вполне еще в старом походят, у них вся одежонка хорошая да крепкая! Давай в другой раз, неохота никуда идти, я вот к твоему приходу самовар согрела, чайку попьем с баранками.

– Правда, Маш? Не надо ничего детям? Ну ладно, как скажешь. Стало быть, я эти деньги пропью, Машуль.

И – как «закурит» инда на неделю! С фабрики приходят конторские, совестят Николая Макарыча осторожно, чтоб ненароком не рассердить, всё тянут на работу:

– Пойдем, Николай Макарыч, пойдем, милый… Вот выпей косушку, и пойдем, мы захватили с собой для тебя…

– Не хочу косушку! Штоф подавай! – кобенится похмельный инженер.

– Будет, будет тебе штоф, только пойдем, мил человек… Никак без тебя не спапашимся. Котел треснул, выручай! Клепать надо, цех стоит…

При таких словах вмиг посуровеет изможденный запоем лик инженера, махнет он услужливо поднесенную косушку, и взгляд из бараньего становится осмысленным, ясным:

– За ночь сделаю. Только людей сам подберу себе в товарищи. И чтоб расчет всем – завтра же, золотом, да вдвое против обыденного.

– Да уж знаем, знаем, Николай свет-Макарыч! Пойдем, а? Прощевайте, Мария Дмитриевна!

«Придет наутро усталый, глаза красные, посадит меня и еще кого-нито из нас на колени, водкой от него пахнет и машинным маслом, гарью да потом, – вспоминает бабушка. – Ладошку разожмет у меня перед носом – а там кругляшки желтые, и царева голова на них. Золото. Вот почему говорили все, что у отца моего – руки золотые, это я так тогда думала».

Знать, на черный день откладывались и золингеновские инструменты: ножницы по металлу, долота, клещи, маленькая пила, разновеликие молотки… Не иначе как Николай Макарыч готовился в случае чего и послесарить, и постолярничать ради пропитанья семьи. Не только водку пить умел этот весельчак неунывающий.

Все это бесценное добро – каленый, иссиня-черный инструмент, отливающий тускло и солидно своей породистостью, да с мелкой-мелкой гравировкой «Solingen» – я тоже обрел в чулане, уже будучи школьником.

…И вот под Новый год – тот, что с 1969-го на 1970-й – папа извлек из недр этого сладковато-затхлого чулана сей достославный, достохвальный самовар с медалями. А как же? Надо ведь такую великую семейную реликвию по назначению использовать, да и порассказать друзьям московским будет что, когда мы в столицу наконец переберемся.

Отыскал папа в изъеденном жучками шкафу и гарднеровские чашки с земляникой, и заварочный чайничек такой же, и сахарницу, и молочник с масленкой, вареничницу… Должна же у заслуженного самовара-медалиста быть приличествующая компания.

Появление самовара в «передней избе» четко совпало в моей памяти с разговорами взрослых, которые обсуждали нечто очень важное и диковинное: «Перепись населения, это ж надо, а?!»

– Что такое перепись населения? – приставал я к маме-папе.

– Это, Саша, когда всех людей считают, чтобы узнать, сколько их живет на свете, – отвечали мама-папа.

И я сразу вспоминал