На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

снова и снова оказывались рядом. Они касались друг друга бортами, играли вместе на Волне. И когда Волна поняла, что Корабль никогда ее не полюбит, она собрала все свои силы и накрыла собою и Корабль, и Лодку. И вместе они утонули. А Волна все ходит и ходит по морю, не может утешиться.

С этими словами мама укутывала наши головы одеяльцами по кругу, будто волной обнимала, говорила, что делает нам «норки». Я потом лежал в своей норке, моргал в темный потолок, и мне было очень жалко Волну – да-да, именно Волну, а не Корабль и не Лодку.

Волна была мне родней, я чувствовал, что и мне предстоит неизбежно моя безответная, тоскливая любовь. И – предательство любимой.

На выходные мама и папа всегда что-то затевали, чтобы день прошел весело, а то скоро маме опять на ее тягостную работу, а папе – скучать без нее со мной, Катей и бабушкой. Мама-папа старались в субботу-воскресенье быть дружными и жизнерадостными.

Придумки взрослых очень усложняли и утяжеляли нашу общую жизнь, родители часто ссорились, когда пытались осуществить свои затеи, при этом бабушка ни в чем им не перечила – ни тому, ни другому. Ну, такие уж они были люди, мама с папой. Мама с причмокиваньем и нарочитым кряхтеньем ладила в печке оладьи, вытапливала на шестке топленое молоко в глиняном горшочке, а чаще – парила в чугунке свеклу, репу, томила горох в горшке (потому он и горшок, что в нем горох томят, – догадывался я самостоятельно). Я уныло ненавидел все это варево и парево. Кроме оладьев, конечно, я за них «замирал», потому что жарево я как раз таки обожал. Но гораздо больше я любил блины из прокисшего молока, тонкие, дырчатые, несладкие… Их пекли в чугунной сковороде прямо на углях, в разверстой, огнедышащей печной утробе, и в блинах часто попадались мелкие угольки, они хрустели на зубах.

А еще мама делала топленое масло, и я не мог взять в толк: зачем она портит хорошее, настоящее сливочное масло? Нам с Катей настоящее масло давали нечасто и понемногу, а тут, значит, решили совсем без масла оставить. Потому что есть топленое масло мы отказывались наотрез, плакали и ревели, хоть ремнем нас пори.

А мама… Деревянной ложкой она плотно, доверху набивала глиняный горшочек «настоящим» маслом, закрывала горшочек толстой стеклянной крышкой и надолго ставила его на шесток. А потом начинались все эти мычащие «м-м-м», гортанные «о-о-о», как будто взрослые и в самом деле верили, что едят какую-то жуткую невидаль. На всамделишную «невидаль» не было денег, да и где ее купишь, эту невидаль? Не купишь нигде. И они все накладывали и накладывали топленое масло целыми оковалками на черный хлеб и никак не могли наесться.

– Замира-аю, – стонала мама, и папа угукал согласно.

Даже бабушка не поддерживала такого «изничтожения» добра, но молчала, конечно. Она всегда была на стороне папы и мамы, то есть – вместе с ними против нас с Катей. И это, конечно, почиталось ею как проявление заботы о внуках.

От утомительного для всех нас томления на шестке масло становилось горклым, тяжелым на вкус, густо-желтым и крупитчатым, оно слегка просвечивало, словно желтый фруктовый сахар, который иногда покупали мама с папой в магазине. Этот разноцветный сахар стоил чуть дороже, чем обычный, с голубизной, колотый сахар, что продавался острыми ломтями и походил на обломки льда. А фруктовый сахар привозили на продажу в лотках – я уже не помню, деревянных или железных, потом продавщица нарезала большим ножом пласты желтого, розового, зеленого или синего цвета (окраска зависела от фруктов и ягод) и взвешивала эти дольки на весах.

Мы с Катей обожали этот фруктовый сахар, а бабушка пила с ним вприкуску брусничный или черничный чай, который она заваривала себе отдельно в кастрюльке и чуть ли не слезно предлагала пить всем, но никто не хотел. «Ведь так полезно, так полезно!» – причитала бабушка, да все без толку. За листом брусничным бабушка ходила в лес на Жуковой горе, что за городом, потом сушила его и пересыпала в бумажный мешок, который помещался на самом верху печи, возле трубы.

Помимо топленого масла и прочих маминых изысков, я невзлюбил праздники. Я понимал, конечно, и мирился с тем, что взрослые все время вынуждены что-то отмечать, их заставляют на работе, но нам-то с Катей зачем сдались ихние праздники? У нас с сестренкой прочно сложилось представление о празднике как об очень тяжелом дне для всех, когда ругаются и суетятся больше обычного, когда дел исключительно много, когда все кругом злые и делают всё без настроения, по принудке. Потому что так надо, а не потому, что так хочется. Кому надо?.. Нам с Катей точно не надо.

И когда бабушка в конце праздничного дня вздыхала с облегчением: «Ну, слава Богу, справили», – я понимал ее. Да, справились, одолели этот тяжелый день, сладили с ним, будем теперь ждать другого такого же.

5

Папины придумки были замысловатей маминых.

– Делаем чебуреки! – возглашал он бодро. – Из баранины!

– Может, суп харчо лучше? – пыталась мама усовестить папу. – На два дня всем хватит, а то ведь столько простояли за этими ребрами несчастными…

– Отставить суп! Дайте мне вас побаловать по-ресторански.

И все впрягались в суету на целый день.

«Чебуреки, чебуреки»… Мне слышалось только знакомое «чебур…», а «еки» сглатывалось моим восприятием.

– Мы будем Чебурашку есть, да? – всё допытывался я у взрослых.

– Чебурашку, Чебурашку, – отмахивались от меня.

Я подпрыгивал возле стола, пытаясь увидеть распластанного на нем Чебурашку, из которого собирались что-то жарить мои родители вместе с бабушкой. Нет, не увидел. Но, помнится, вкусным же был Чебурашка, провернутый в мясорубке, смешанный с луком, укутанный в тесто и два часа после этого шкворчавший в толстой луже растопленного маргарина!

Или, например, затеет папа среди лета самовар ставить. Все хлопочут, суетятся: печку растопи, отдушину под самоварную трубу открой да почисти, а тут – дым валит от углей, вынутых из печки и загружаемых в самовар, все кричат, руками машут, двери от угара настежь распахивают… Тогда и познал я, что значит – носятся, как угорелые.

Но уж и чай зато, доложу я вам, получался «знатный», как говорил папа. А мы говорили – зэкинский. Мне, мальцу, да и Кате-Лепёхе – растолстела, тоже мне, Шустрик! – наливали слабенький, почти без заварки, зато я мог насладиться тем особым, приторно-дымным запахом, исходившим от «холостого» кипятка.

Папа редко нас наказывал, он обычно устранялся, предоставляя это маме. Помню только один случай, когда он велел нам с Катей снять трусы и готовиться к порке. Что мы тогда натворили – Бог его знает, но, видно, пришел наш урочный час…

Мы стояли перед ним голенькие, дрожа от холода и страха, я стискивал ляжками убранные куда-то под попу «глупости», как нас приучили называть наши писки. Мы называли их «глупости», и было это слово неприличным, оно ничего общего с нехваткой ума не имело, а обозначало именно – писки. И произошла эта подмена понятий, как сейчас помню, в тот день, когда мама решила поразглядывать мои рисунки, сделанные цветными карандашами в альбоме для рисования: что я там рисую, о чем вообще думаю и мечтаю?

– Почему у тебя люди на трех ногах? – спрашивала мама. – Вот же, рук две, а ног у всех на твоих рисунках – три. Зачем третью-то ногу нарисовал?

– Это не нога, – отвечал я угрюмо.

– Как это – не нога? А что же это?

– Это не нога, – повторял я, совсем насупившись.

– А что же это? Ах вот что… Это писка, что ли?

– Угу, – кивал я.

– Глупости какие! – сердилась мама.

И мы с тех пор думали, что взрослые, когда говорят между собой: «какая глупость», «глупости это все», то имеют в виду именно писки.

И вот «закусил» я свои «глупости» между ног, в самой глубине. Папа смотрел и молчал, а потом позвал маму:

– Таня, иди сюда!

– Ну чего, отец?

– Слушай, Таня, а ведь у нас с тобой две девочки, оказывается. Смотри-ка!

Они смеялись, и мы поняли, что пороть нас не будут, папа только шлепнул нас по попкам и сказал добродушно:

– Схлопотали у отца? Ну, одевайтесь, пошли за мороженым!

Мы кричали «ура!», а потом, вернувшись с мороженым, смотрели, как папа аккуратно нарезает его ножиком на равные части –