На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

А я с двенадцати лет и вовсе был в нашей банде на каком-то непонятном счету: вроде бы свой, все меня знают, а живу далеко-далеко, у родителей, только время от времени на Курлы-Мурлы, у бабушки, объявляюсь. И по умолчанию меня оставили в покое, перестали привлекать к «волчьим» мероприятиям, к назначенным главарями «культмассовым» дракам. Главари наши были уже состоявшимися семнадцати-двадцатилетними хулиганами, определившимися, можно сказать, со своим жизненным выбором. Помнится, особо на рожон эти отпетые парни не лезли, не старались, чтобы «Волки» стали грозой города. А году этак в восемьдесят втором, когда опавший с лица из-за цирроза печени лидер банды Витька Сачков надолго сел в тюрьму, «Волки» тихонечко почили. «В обозе памяти людской». Остались они, как и все прочие городские банды, разве что в нечастых разговорах выживших о днях минувших – о безнадежных, мелочных и трусливо-отчаянных семидесятых годах, по сравнению с которыми девяностые были пробуждающими от спячки, временами бурными, азартными, исполненными надежд на лучшую жизнь (как ее понимала захолустная молодежь). Изнывающие до той поры от убийственного безделья хулиганы занялись бизнесом, переоделись в малиновые пиджаки, стали на вполне себе договорной основе сотрудничать с милицией для поддержания порядка в Егорьевске. В 90-е наконец-то можно было спокойно расхаживать по городу в любое время, в любом месте – хоть даже по исконно враждебному микрорайону, хоть на территории заводских бараков, хоть в районе улочек, прилегающих к кладбищу, хоть в неухоженном парке у Русанцевского пруда… То есть в тех местах, где в 70-е вполне себе нормально было наткнуться утречком, по пути на фабрику, на свежий ночной труп.

Вчерашние праздношатающиеся костоломы расселись по круглосуточным ларькам и торговали паленой водкой, другие открывали подпольные цеха по розливу этой самой водки, третьи – похоронные и риелторские конторы, турфирмы, ресторанчики, бильярдные и отели-бордели. И все это «великолепие» денно и нощно охранялось от немотивированных хулиганских выходок – самими же недавними хулиганами, не нашедшими себя в «мозгоёмкой» сфере бизнеса. «Просто так» уже не убивали, не уродовали, не «позорили» скамейки и городские памятники, ибо кара за такого рода подвиги, совершенные от скуки, следовала со стороны «новых русских» незамедлительно, и была эта кара весьма жестокой.

Весь повседневный беспредел остался в прошлом, в семидесятых – начале восьмидесятых. Но подумать горько, сколь много юных душ, загубленных в неуемной вражде между новым и старым городом, между отдельными кварталами внутри этих городских половинок, снесли в годы моего детства и юности на Егорьевское кладбище! И не сказать ведь, что была эта вражда бессмысленной: для очень многих она стала единственным, вполне понятным и подходящим смыслом жизни. И – ее итогом, увы.

10

А еще примерно тогда же, в семидесятом, а может, чуть раньше, в первом из двух тогдашних микрорайонов построили новую школу, кажется – номер двенадцать. И должна она была стать самой-самой передовой во всем городе, не говоря уж о районе. С двумя белыми корпусами, с галереей между ними. Это слово – «корпуса» – в Егорьевске произносили многозначительно: мол, не просто какие-то там здания, а корпуса-а! Стекло, бетон, блеск, красота. «В стиле модерн», – говорили взрослые с умным видом.

Директором образцово-показательной двенадцатой школы стал дядя Леша Первухин, фронтовой друг моего двоюродного или даже троюродного дяди Васи Коврова. К ним, к дяде Васе с тетей Ниной и ее сестрой, безмужней тетей Ларисой, мы с бабушкой иногда ходили в гости, а заодно и помыться (был у них в обширной избе газ, титан с горячей водой и ванна с толчком в придачу, а еще – целых две собаки: одна на переднем, а другая – на заднем дворе). Дядя Леша Первухин взял дядю Васю к себе в завучи, а сам вскорости перешел в совсем уж большие начальники – в гороно, это казенное слово порой проскакивало в разговорах взрослых.[13]

Дядя Вася «по наследству» временно исполнял обязанности директора самой лучшей в то время егорьевской школы, хотя и был беспартийным. Когда мы с бабушкой остались одни, дядя Вася и дядя Леша стали чуть ли не каждый день приходить к бабушке, они сидели в саду и пили водку – всегда одну бутылку на двоих, не больше. Бабушка разрешала им закусывать яблоками, огурцами и зеленью, за что дядя Вася и дядя Леша долго и нудно благодарили ее у ворот, на прощанье.

Мне было очень интересно послушать их разговоры о войне, но бабушка не пускала меня, говорила: «У них свои тары-бары, они пьяные».

Вовсе даже не были они пьяные – ну, по сравнению с соседскими дядей Мишей и дядей Витей, с дядей Риголетой, что жил за Домом пионеров. Да-да, прозвище у этого юркого, изломанного и длиннорукого мужичка было именно такое – Риголета. Я спросил как-то тетю Марину Князеву: «Теть Марин, а почему вы все его зовете Риголетой?» – «Потому что он горбатый, а все горбатые – риголеты».

Ни разу не видел я дядю Васю таким качающимся и падающим, как дядю Риголету, дядю Мишу Князева или дядю Витю, но с работы почему-то выгнали не их, а дядю Васю. Сначала плачущая тетя Нина, забегавшая к своей крестной (а крестной ее была наша тихая отшельница за стенкой, тетя Лида), «жалилась», что дядю Васю из-за водки снова перевели в завучи, потом – в простые учителя математики, потом – и вовсе заставили уйти. «Почему, бабушка? – допытывался я. – Вон, дядю Витю из конюхов не выгоняют из-за водки, а дядю Васю уволили. И дядю Риголету с фабрики обувной не выгоняют». – «Потому что им можно пить водку, а дяде Васе – нельзя, – объясняла бабушка. – Он в школе работает, да еще начальником, хоть и беспартейный».

Они сидели потом у бабушки в избе, дядя Вася и дядя Леша, пили водку и закусывали принесенными с собой помидорами (уже похолодало, в саду не больно посидишь, замерзнешь на лавочке). На этот раз – много пили, долго. Я ползал в их ногах, дудел паровозом, садился на колени то к одному, то к другому.

– Зачем ты со мной так, Алексей? – рыдал дядя Вася, голова его моталась в пьяных слезах из стороны в сторону. – То в завучи, ну – ладно, хрен с ним, потом в учителя, а теперь уволил. Мы же с тобой войну прошли…

– А што я могу, што? Скажи! – кипятился дядя Леша. – На тебя в горком каждый раз пишут, што я могу? А? Мне приказали, ты же фронтовик, понимать должен, приказ есть приказ!

Потом уволили из гороно и дядю Лешу, и они снова пили водку у бабушки. Оба плакали. Я так любил в тот момент и дядю Васю, и дядю Лешу…

Как-то дядя Вася пришел к бабушке почти что трезвый («Пивка только выпил, Оля, в “Ветерке”»), принес почему-то майонез в стеклянной баночке… Сказал, что все-таки устроился на работу в ПТУ, да не в городе, а в каком-то большом селе, ездить туда не близко. А дядю Лешу Первухина опять взяли в большие начальники – куда-то в исполком, потому что он «партейный». Бабушка радовалась за дядю Васю, хвалила его.

А потом сказала, помявшись:

– Ты бы, Вась, когда трезвый будешь, взял бы моего Саньку с собой на мотоцикле за грибами, а? В коляску бы посадил…

Даже мне было заметно, что дядя Вася обижается на бабушкины слова: «Когда трезвый будешь». Он еще не поставил на себе крест, не докатился, как говорили про горьких и безнадежных пьяниц. Он еще чаял выкарабкаться…

И дядя Вася не умер от водки, как умерли от нее очень многие – как дядя Леша, например. Вместо него умерла тетя Нина, жена дяди Васи. От рака желудка умерла. И перед самой смертью взяла с дяди Васи честное слово, что больше он никогда не будет пить. Ничего и нисколько. Он, рыдая у ее постели, обещал. Дядя Вася не любил пускать слова на ветер, и я запомнил его по шутливому присловью, которое он говорил мне своим колючим баском: «Да брось болтать-то».

Свое обещание дядя Вася сдержал – больше не притронулся к рюмке вплоть до кончины. Почти что двадцать лет прожил в трезвости, безо всяких «зашивок», «кодировок» или сообществ анонимных алкоголиков.

Просто он дал умирающей жене честное слово. Вот и все.

11

Мама, папа и Катя уезжали на новое жительство, и мы все вместе шли на автобусную станцию. Идти было недалеко: наш квартал, потом следующий, и вот на угловом доме табличка: