Между прошлым и будущим. Восемь упражнений в политической мысли - Ханна Арендт

того, что иной ученый-политолог все еще помнит, что это понятие когда-то было фундаментальным для политической теории, или того, что большинство согласится, что в нашем столетии эволюция современного мира сопровождалась непрекращающимся, все нарастающим и углубляющимся кризисом авторитета.

Этот кризис, очевидный с начала века, имеет политическую природу и политическое происхождение. Политические движения, ставящие себе целью вытеснить партийную систему и сформировать новую тоталитарную форму правления, образовывались на фоне более или менее всеобщего, более или менее драматичного краха всех традиционных авторитетов. Нигде этот крах не был прямым результатом режимов или движений как таковых; больше похоже на то, что сама по себе политическая и социальная атмосфера, в которой партийная система утратила престиж, а авторитет правительства перестали признавать, оказалась особенно выигрышной именно для тоталитаризма (как в форме движений, так и в форме режимов).

Самый значительный симптом кризиса, показывающий его глубину и серьезность, состоит в том, что он распространился на такие дополитические области, как воспитание и образование, где авторитет в самом широком смысле всегда воспринимался как естественная необходимость, очевидным образом продиктованная как естественными причинами (например, беспомощностью ребенка), так и политической потребностью поддерживать преемственность созданной цивилизации, а для этого необходимо, чтобы новорожденные (т. е. вновь прибывшие) получали проводников в уже устроенном мире, куда они попадают чужаками. В силу ее простого и фундаментального характера эта форма авторитета на протяжении всей истории политической мысли служила моделью для множества самых разнообразных авторитарных форм власти; поэтому тот факт, что угроза нависла даже над этим дополитическим авторитетом, определявшим отношения между взрослыми и детьми, между учителями и учениками, свидетельствует, что на старые, освященные веками метафоры и модели авторитарных отношений больше нельзя полагаться. Как в практическом, так и в теоретическом отношении мы попали в такое положение, которое не позволяет знать, что такое авторитет на самом деле.

В нижеследующих рассуждениях я исхожу из того, что ответ на этот вопрос невозможно извлечь из «общего определения» природы или сущности авторитета. Тот авторитет, которого мы лишились в современном мире, – это не «авторитет вообще», а, скорее, очень специфическая его форма, на протяжении долгого периода времени остававшаяся значимой во всем западном мире. Таким образом, я предлагаю заново подумать над тем, чем был авторитет исторически и откуда он черпал свою силу и значение. Однако, похоже, ввиду нынешней путаницы даже этому узконаправленному и предварительному исследованию следует предпослать несколько замечаний о том, чем авторитет никогда не был. Это поможет нам избежать более распространенных непониманий и удостовериться, что мы описываем и разбираем один и тот же феномен, а не какой-то набор связанных или несвязанных вопросов.

Поскольку авторитет требует послушания, его часто неверно принимают за какую-то форму власти или насилия. Тем не менее авторитет исключает применение внешних средств принуждения; там, где применяется сила, авторитет пал. С другой стороны, авторитет несовместим с убеждением – убеждение предполагает равенство и осуществляется через приведение аргументов. Там, где используются аргументы, авторитет остается не у дел. Эгалитарному порядку убеждения противостоит авторитарный порядок, который всегда иерархичен. Если авторитет вообще надо как-то определять, то только противопоставляя его как принуждению силой, так и убеждению аргументами. (Авторитарное отношение между тем, кто повелевает, и тем, кто слушается, не покоится ни на общем разуме, ни на власти того, кто повелевает; что у них общего, так это сама иерархия, которую оба признают правильной и легитимной и в которой у обоих заранее установленное фиксированное место.) Эта деталь важна в историческом отношении: в одном из своих аспектов наше понятие авторитета восходит к Платону, а когда Платон начал размышлять над введением авторитета в область публичных дел полиса, он понимал, что ищет альтернативу как обыкновенному у греков способу улаживать внутренние дела, убеждению (πείθεν), так и обыкновенному способу улаживать иноземные дела, силе и насилию (βία).

С точки зрения истории можно сказать, что утрата авторитета – это всего лишь финальная, хотя и важнейшая, стадия тенденции, которая веками била главным образом по религии и традиции. В триаде традиции, религии и авторитета (их взаимосвязанность мы обсудим ниже) именно авторитет оказался самой устойчивой составляющей. Однако с утратой авторитета всеохватное нововременное сомнение вторглось и в пространство политики, где все не только принимает более радикальный вид, но и обретает особую реальность, характерную лишь для области политического. То, что прежде, возможно, имело духовное значение лишь для немногих, теперь стало заботой всех до одного. Только теперь, как бы post factum, утрата традиции и утрата религии стали политическими событиями первостепенного значения.

Когда я сказала, что желаю обсуждать не «авторитет вообще», а только очень специфическое понятие авторитета, ставшее господствующим в нашей истории, то хотела намекнуть на некоторые различия, которыми мы то и дело пренебрегаем, когда рассуждаем о кризисе нашего времени слишком огульно, и которые мне, возможно, проще будет объяснить, обратившись к сопряженным понятиям традиции и религии. Так, бесспорная утрата современным миром традиции отнюдь не влечет за собой утраты прошлого, ведь традиция и прошлое – это не одно и то же, как бы нас ни пытались в этом убедить, с одной стороны, те, кто верит в традицию, а с другой – те, кто верит в прогресс (причем не столь важно, что первые оплакивают это положение дел, а вторые рассыпаются в поздравлениях). С утратой традиции мы потеряли верную путеводную нить в необъятных просторах прошлого, но эта нить была и цепью, приковывавшей каждое последующее поколение к прошлому неким заранее установленным образом. Быть может, только теперь прошлое откроется нам с неожиданно свежей стороны и расскажет нам вещи, которые никто прежде не имел ушей слышать. Но нельзя отрицать, что без крепких уз традиции (а они перестали быть крепкими несколько столетий назад) сфера прошлого тоже оказалась в опасности. Мы рискуем забыть, и такое забвение, – даже не принимая в расчет содержания того, что будет забыто, – для нас, людей, будет означать, что мы лишили себя одного из измерений человеческого существования, измерения глубины. Ведь память и глубина – это одно и то же, или, вернее, человек не может достичь глубины иначе, как через воспоминание.

Похожим образом дела обстоят с утратой религии. Со времен радикальной критики религиозных убеждений в XVII–XVIII веках сомнение в религиозных истинах стало характерной чертой Нового времени, и это в равной мере касается верующих и неверующих. Со времен Паскаля и еще заметнее со времен Кьеркегора сомнение проникло в саму религиозность и современный верующий вынужден постоянно защищать свои убеждения от сомнений; не христианская вера как таковая, но христианство (и, конечно же, иудаизм) охвачено