Между прошлым и будущим. Восемь упражнений в политической мысли - Ханна Арендт

Именно перед лицом этой текущей ситуации я предлагаю задаться следующими вопросами. Что это были за формы политического опыта, отвечавшие понятию авторитета и служившие его источниками? Какова природа публично-политического мира, основанного на авторитете? Правда ли, что вплоть до Нового времени положение Платона и Аристотеля, что всякое хорошо устроенное сообщество состоит из тех, кто правит, и тех, кем правят, неизменно оставалось в силе? Иначе говоря, что это был за мир, которому пришел конец после того, как Новое время не просто бросило вызов отдельным формам авторитета в тех или иных сферах жизни, но привело к тому, что само понятие авторитета полностью утратило силу?

II

Авторитет не всегда был одним из аспектов человеческих сообществ (или тем более решающим), хотя и довольно долго, а те формы опыта, на которых основано это понятие, не обязательно имеют место во всех политических организмах. По происхождению слово и понятие – римские. Ни греческий язык, ни многообразный политический опыт, встречаемый в греческой истории, не свидетельствуют о каком бы то ни было знании авторитета и того рода управления, которое он подразумевает[67]. Это лучше всего видно на примере философии Платона и Аристотеля, которые пытались разными способами, но исходя из одного и того же политического опыта, ввести нечто родственное авторитету в жизнь греческого полиса.

Существовало два вида управления, на которые они могли опираться и на которых они строили свою политическую философию: один был известен им из публично-политической сферы, а другой – из частной сферы греческого домохозяйства и семейной жизни. Абсолютная власть была известна жителям полиса в качестве тирании, и главные характерные черты тирана были в том, что он правит одним лишь насилием, нуждается в телохранителях для защиты от народа и настаивает, чтобы его подданные занимались своими личными делами и оставили заботы о публичном пространстве ему. Последняя характеристика означала в глазах греческой публики, что он полностью уничтожил публичную сферу полиса – «полис, принадлежащий одному человеку, – это не полис»[68] – и отнял у граждан ту политическую способность, которая, по их мнению, составляла саму сущность свободы. Еще одним видом политического опыта, когда требуются отношения приказа и повиновения, мог бы стать опыт ведения войны, где опасность и необходимость принимать и осуществлять решения составляет, по-видимому, почти готовую причину для того, чтобы ввести отношения авторитета. Однако ни одна из этих моделей не подходила. Для Платона и Аристотеля тиран оставался «волком в человеческом обличье», а фигура военного командира слишком явно была связана с временными чрезвычайными обстоятельствами, чтобы служить моделью постоянного института.

Из-за такого отсутствия значимого политического опыта, которым можно было бы обосновать авторитарное управление, и Платону, и Аристотелю пришлось опираться, хотя и очень разными способами, на примеры человеческих взаимоотношений в греческом домохозяйстве и семейной жизни, где глава семейства правил как «деспот», непререкаемо господствуя над членами своей семьи и рабами. В отличие от царя, βασιλεύς, который был вождем среди глав семейств и тем самым primus inter pares, деспот по определению был наделен правом принуждать. Однако именно эта черта делала фигуру деспота непригодной для политики; его полномочие принуждать было несовместимо не только со свободой других, но и с его собственной. Там, где правил он, все взаимоотношения сводились к отношению между господином и рабами. А по общему мнению греков (живших в блаженном неведении гегелевской диалектики), господин не был свободен, когда находился среди своих рабов; его свобода заключалась в способности полностью покинуть сферу домохозяйства и оказаться среди равных себе, среди свободных людей. И поэтому ни деспот, находящийся среди рабов, ни тиран, находящийся среди подданных, не могли быть названы свободными людьми.

Авторитет подразумевает такое повиновение, при котором люди сохраняют свою свободу; и на склоне лет Платон надеялся найти подобный тип повиновения, наделив законы таким свойством, которое сделало бы их неоспоримыми правителями всей публичной сферы. Люди могли бы сохранить по крайней мере иллюзию того, что они свободны, потому что они не зависели бы от других людей. Но правление этих законов носило у Платона не авторитарный, а откровенно деспотический характер. Это особенно явствует из того, что он был склонен говорить о них не в политических терминах, а на языке, взятом из частной жизни домохозяйства; он говорил, вероятно перефразируя пиндаровское изречение νόμος βασιλεὺς πάντων («закон – царь среди людей»): νόμος δεσπότης τῶν ἀρχόντων, οἱ δὲ ἄρχοντες δοῦλοι τοῦ νόμου («закон – деспот над правителями, а правители – рабы закона»)[69]. У Платона деспотизм, происходящий из домашнего хозяйства, и сопутствующее уничтожение политической сферы оставались утопией. Но, что любопытно, когда в последние века Римской империи все это стало реальностью, осуществлены подобные изменения были путем применения к публичному управлению термина dominus, который в Риме (где семья тоже была «организована наподобие монархии»)[70] имел то же самое значение, что «деспот» в Греции. Калигула был первым римским императором, согласившимся, чтобы его называли dominus, т. е. прозвищем, «от которого еще Августин и Тиберий отказывались, словно оно было клеветническим и оскорбительным»[71], именно потому, что оно подразумевало деспотизм, неведомый политической сфере, пусть и слишком хорошо знакомый частной сфере домохозяйства.

Политические философии Платона и Аристотеля властвовали над всей последующей политической мыслью даже в тех случаях, когда их понятия накладывались на такой совершенно непохожий политический опыт, как римский. Понятие авторитета, по крайней мере в своем позитивном аспекте, имеет сугубо римские корни. Однако если мы хотим не просто уяснить себе стоящий за этим понятием фактический политический опыт, но и осмыслить его теоретически так же, как его осмыслили сами римляне, в том виде, в каком они сделали его частью политической традиции Запада, то должны уделить немного внимания тем чертам греческой политической философии, которые столь значительно повлияли на его формирование.

Нигде греческая мысль не подступала так близко к понятию авторитета, как в «Государстве» Платона, где он противопоставил реальному полису утопическое правление разума в лице царя-философа. Мотивы сделать разум правителем в сфере политики были исключительно политические, хотя для традиции западной философии последствия того, что на разум стали уповать как на орудие принуждения, были, пожалуй, не менее судьбоносными, чем для традиции западной политики. Роковое сходство между платоновским философом-царем и греческим тираном, как и потенциальный вред его власти для политического пространства, похоже, осознавал Аристотель[72]; но то, что это соединение разума с правлением несет в себе опасность еще и для философии, отметил, насколько я знаю, только Кант