Между прошлым и будущим. Восемь упражнений в политической мысли - Ханна Арендт

«ограниченные цели» действующих людей и вместо этого сосредоточиться на «высших целях», реализующихся без их ведома (Вико). Маркс, с другой стороны, скрестил это представление об истории с телеологическими политическими философиями ранних стадий Нового времени, в результате чего в его мысли «высшие цели», – которые, согласно философам истории, открывались только обращенному вспять взгляду историка и философа, – могли стать осознанными целями политического действия. Дело в том, что политическая философия Маркса основывалась не на анализе действия и действующих людей, а, наоборот, на философии Гегеля с ее повышенным вниманием к истории. Именно историк и философ истории претерпели политизацию. Равным образом старинное отождествление действия с созиданием и изготовлением Маркс, так сказать, дополнил и усовершенствовал, отождествив созерцательный взгляд историка и то созерцание модели (εἶδος, или «форма», от которой Платон образовал свои «идеи»), которым руководствуется ремесленник и которое предшествует всякому созиданию. Опасность этих скрещиваний была не в том, что они делали имманентным то, что прежде было трансцендентным, как часто заявляют, – как будто Маркс пытался учредить на Земле рай, прежде находившийся в загробном мире. Превращение непознанных и непознаваемых «высших целей» в нечто планируемое и желаемое грозило превращением смысла и осмысленности в цели, что и случилось, когда Маркс сделал гегелевский смысл истории – поступательное развертывание и актуализацию идеи свободы – целью человеческого действия и к тому же, в соответствии с традицией, стал смотреть на эту конечную «цель» как на итог производственного процесса. Но ни свобода, ни любой другой смысл никогда не может быть продуктом человеческой деятельности в том смысле, в каком стол – несомненный итог деятельности плотника.

Возможно, ничто не было таким ясным предзнаменованием нарастающей бессмысленности современного мира, как это отождествление смысла и цели. Смысл, который никогда не может быть целью действия, однако неизбежно возникает из человеческих деяний по завершении собственно действия, теперь стал таким же объектом организованного стремления, как и особенные, непосредственные цели конкретного действия. В результате смысл как таковой словно покинул мир людей, а люди остались ни с чем, кроме бесконечной цепи целей, в поступательной смене которых осмысленность всех прежних достижений постоянно сводилась на нет будущими целями и намерениями. Люди будто вдруг разучились видеть фундаментальные различия, такие как различие между смыслом и целью, между общим и особенным или, говоря о грамматике, между «ради» и «для того чтобы» (это как если бы, например, плотник забыл, что лишь особенные шаги по изготовлению стола он совершает в модусе «для того чтобы», тогда как вся его жизнь как плотника направляется чем-то совершенно иным, а именно объемлющим представлением о том, «ради» чего он когда-то стал плотником). И стоит забыть подобные различия, стоит низвести смыслы до целей, как и сами цели оказываются под угрозой, поскольку никто больше не понимает различия между смыслом и целью, и в конце концов цели низводятся до средств.

Такова одна из версий выведения политики из истории или, вернее, политического сознания из исторического. Она встречается отнюдь не только у Маркса и не только в прагматизме. В ней мы без труда можем узнать стародавнюю попытку сбежать от разочарований, связанных с человеческим действием, и от его хрупкости, истолковав его по образцу созидания. Теория Маркса отличается от всех прочих, в которых нашлось место представлению о «творимой истории», лишь тем, что только он понимал, что если историю представляют как некий изготавливаемый или создаваемый предмет, то должен настать момент, когда этот процесс будет завершен, и что если вообразить, что можно «творить историю», то нельзя избежать следствия, состоящего в том, что у истории будет конец. Мы вступаем в область такого типа мышления везде, где слышим о грандиозных политических целях, таких как учредить новое общество, в котором навсегда будет обеспечена справедливость, начать и выиграть войну за мир во всем мире или создать по всему миру безопасную среду для демократии.

В этой связи важно понимать, что здесь исторический процесс в том виде, в каком его олицетворяет наш тянущийся в бесконечность прошлого и будущего календарь, отвергается в пользу процесса совершенно иного рода, а именно процесса создания чего-то такого, что имеет начало и конец, движется согласно законам, поддающимся определению (например, как диалектическое движение), и имеет глубинное содержание, которое можно раскрыть (например, как классовую борьбу). Однако этот процесс не может обеспечить людям какого бы то ни было бессмертия, поскольку его конец сводит на нет и лишает значения все, что было раньше: в бесклассовом обществе лучшее, что человечество может сделать с историей, это забыть все это безрадостное приключение, единственной целью которого была самоликвидация. Он не может наделить смыслом особенные события, поскольку низвел все особенное до средства, которое перестает иметь смысл, как только конечный продукт готов: единичные события, деяния и злоключения имеют не больше смысла, чем молоток и гвозди, когда есть готовый стол.

Известна та любопытная бессмысленность, которая в конечном счете вытекает из всех строго утилитаристских философий, столь обыкновенных и характерных для ранней индустриальной фазы Нового времени, когда люди, очарованные новыми возможностями производства, мыслили все сквозь призму средств и целей, т. е. категорий, получающих значимость и обоснование в опыте производства используемых предметов. Беда в самой природе понятийного аппарата средств и целей, который любую достигнутую цель немедленно превращает в средство для новой цели и тем самым как бы уничтожает смысл везде, где применяется. Но вот однажды в разгаре, казалось бы, бесконечного задавания утилитарных вопросов («В чем польза от …?»), в разгаре, казалось бы, бесконечного прогресса, где сегодняшняя цель становится средством с приходом лучшего завтра, возникает вопрос, неразрешимый для утилитарного мышления и однажды емко сформулированный Лессингом: «А в чем польза от пользы?»

Эта бессмысленность всех подлинно утилитаристских философий ускользнула от внимания Маркса потому, что он полагал, что вслед за Гегелем, открывшим в своей диалектике закон всех движений, природных и исторических, он нашел источник и содержание этого закона в области истории, а значит, нашел и конкретный смысл рассказываемого историей рассказа. Классовая борьба – Марксу эта формула казалась ключом ко всем тайнам истории, подобно тому как закон тяготения оказался ключом ко всем тайнам природы. Сегодня, когда мы уже по горло сыты всевозможными формулами исторического процесса, для нас больше не стоит вопрос о том, верна ли та или иная из них. Все подобные попытки схожи в том, что в качестве смысла рассматривается то, что на самом деле суть всего лишь схема; только схемы могут иметь смысл в рамках утилитарного мышления, поскольку только их можно «создать», а смыслы – нельзя.