Чёрная сабля - Яцек Комуда

Паментовский хрипло рассмеялся. Его смех звучал как хрип умирающего, как мрачный хохот смерти, которая как раз готовилась утащить в пляс очередную шляхетскую душу.

– Уйди с дороги, пан Дыдыньский. Не тебя мы ищем.

– Но я стою на страже хозяина! Пока я жив, ваша нога не ступит на порог.

Один из людей Паментовского дёрнул за рукоять пистолета. Другой поднял ружьё, не дожидаясь приказа своего господина.

Два выстрела сотрясли воздух. Слуга, раненный в руку, с криком выронил оружие, челядинец свалился с седла, когда пуля пронзила его бок. Кони заржали, мотнули головами. Налётчики схватились за сабли и пистолеты, но Паментовский поднял руку, давая знак сохранять спокойствие.

– И сказал Господь: Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего. Врёшь ты, пан Дыдыньский, как последняя собака. Крысиньский никогда бы не доверил тебе защиту усадьбы!

– Я сам вызвался. По доброй воле, пан-брат. Бог зачтёт мне это доброе дело на небесах.

– Господь низвергнет тебя в адскую бездну за то, что защищаешь усадьбу еретиков.

– И вашу милость с собой прихвачу, если не отступишь.

– Сожжём дотла храм ереси.

– Если выживете.

Паментовский молчал. Его глаза были совершенно пусты, как у снулой рыбы, дохлой собаки или убитого на поле битвы коня.

– Сразись со мной, пан Паментовский. Выживешь – впущу тебя в усадьбу. Я выживу – позволю тебе уехать с миром.

– Я встаю только на смерть. Войду в усадьбу по твоему трупу.

– Становись!

– Что ж, извольте.

Паментовский спрыгнул с коня, откинул назад рукава делии, отдал поводья слуге и двинулся к усадьбе, звеня шпорами.

– И сказал Господь, – запел он, – соберу все народы к Иерусалиму на битву, и взят будет город, и разграблены будут дома, и женщин обесчестят...

Они скрестили сабли без лишних церемоний. Перед усадьбой, у ступеней, ведущих на крыльцо. Паментовский рубанул в грудь, Дыдыньский отбил, ответил рубящим ударом, его противник съёжился, ударил в живот.

– И выйдет половина города в плен, а остаток народа не будет изгнан из города, – прохрипел Паментовский.

Они сражались. Сабли мелькали как молнии, сталкивались со звоном, со свистом рассекали воздух. Влево, вправо, снизу, в кисть, в грудь. А потом парирование, дьявольски быстрый удар из четвёртой позиции, ещё удар, ещё...

Дыдыньский слишком сильно наклонился, потерял равновесие. Паментовский отступил, избежал удара противника молниеносным контрвыпадом, хлестнул его по кисти, по голове, залив кровью. Сын стольника вскрикнул, припал к земле, и тогда противник добавил ему по плечу и правой руке.

– И выйдет половина города в плен, а остаток народа не будет изгнан из города... И выйдет Господь и будет сражаться против тех народов, как Он сражался в день битвы!

Дыдыньский рухнул на землю. Хотел встать, но уже не успел. Паментовский ударил дважды, выбил у него оружие из руки пинком, а затем прижал к горлу лезвие баторовки.

– Пора умирать, милостивый пан-брат, – прохрипел он. – Что кому передать, прежде чем отправлю тебя в ад?!

– Оставь его!

На крыльце усадьбы стоял Крысиньский. Бледный, с головой, перевязанной полосами корпии. Рядом съёжилась испуганная Рахиль. Увидев Дыдыньского, она хотела броситься к нему, но сильная рука отца удержала её на месте.

– Пан Крысиньский, – пробормотал Паментовский. – Как давно я не видел вашу милость.

– Чего ты от нас хочешь? Насылаешь на нас своих людей! Требуешь бакшиш! За что, пан Паментовский? За то, что когда-то я был тебе другом? За то, что вымолил у Господа твоё здоровье? Что исцелил тебя от страшной раны?

Гневная судорога пробежала по лицу Паментовского. Он искривил губы в гримасе ярости, его шрам потемнел, налился кровью.

– Ты исцелил меня, а прежде жестоко изувечил в ссоре, пан-брат, – процедил он сквозь стиснутые зубы. – Не могу тебе этого забыть. Поэтому теперь, когда ты стал шельмой, еретиком, костуровцем, ты будешь платить. Платить мне за это до конца жизни. Иначе сожгу твою усадьбу, убью дочь, вырежу крестьян, уничтожу твой Иерусалим так, что не останется от него камня на камне!

– Ведь я мог тогда в Саноке, тридцать лет назад, оставить тебя на улице как издыхающую собаку. Но я дал обеты, и как раньше убивал за деньги, так тогда пошёл лечить шляхту и простой люд.

– И отложил саблю. Ты трус до мозга костей, пан Крысиньский. А я привык давить таких, как ты, словно ядовитых насекомых. Ну же, сукин сын, на колени! Проси прощения! И плати, тогда, может быть, сохраню жизнь Дыдыньскому! Десять тысяч червонцев!

– Не заплачу!

– А что ты сделаешь, предатель, если я перережу глотку вот этому твоему слуге? Если твою дочь отдам моим гайдукам на потеху? Защитишься? Ведь ты сабли не носишь.

– Ошибаешься, брат. Защищусь, потому что... я изменился.

Одним стремительным движением Крысиньский поднял с земли саблю, выпавшую из рук Дыдыньского. Изготовился к схватке.

Паментовский оскалил жёлтые, щербатые зубы. Отступил, освобождая пространство. Крысиньский напал на него с саблей, ударил, встал в защиту, отскочил и снова атаковал, легко, быстро и ловко, как рысь – несмотря на свой возраст.

– Не справишься! – прошипел Паментовский. – Ты слишком стар, слишком мед...

Сабля засвистела в руке Крысиньского, когда он парировал и раскрутил «мельницу». А потом начал бить. Бить изо всех сил, как старый рубака, без передышки и без пощады. Паментовский отступал, отчаянно защищался, а потом всхлипнул, зарыдал, завыл!

Ещё мгновение! Крысиньский перебросил оружие из правой руки в левую! А потом ударил, рубанул Паментовского по голове, параллельно старому шраму, задержал саблю и, выходя на удар, вонзил её в живот.

Паментовский взвыл. Упал на колени, выронил саблю, опёрся на руку. Кровь запятнала его чёрный жупан, стекла на траву, на серую землю.

– Пощади, – простонал Паментовский. – Исцели меня... Кры...

Он вскрикнул от боли, схватился обеими руками за живот.

Крысиньский сделал шаг в его сторону.

– Нет! – простонал Дыдыньский. – Нет, господин...

Окровавленная рука Паментовского метнулась к голенищу сапога и вылетела оттуда быстро, как змея. Крысиньский заметил в его руке чёрный, блестящий предмет, бросился в сторону, и тут кто-то кинулся перед ним, заслонив его собственным телом...

Выстрел был таким громким, что старый шляхтич подпрыгнул. Одним прыжком он настиг Паментовского, а потом ударил, разрубая ему шею, рубя глубоко, перерезая вены и сухожилия. Поверженный захрипел, рассмеялся свистящим смехом, когда воздух вышел