Чёрная сабля - Яцек Комуда

сказал Крысиньский. – Ты грешишь гордыней и гневом. Ты не Господь Бог, чтобы судить ближних. Паментовский поступает плохо, поэтому будет осуждён на Страшном суде. Но я не могу этого сделать.

– Хорошо, – проворчал Дыдыньский, – сделаем иначе. Отдайте мне мою саблю, а я соберу челядь и сам позабочусь о Паментовском. Поверьте мне, ваша милость, он скорее съест свой колпак, чем снова пришлёт сюда свою ватагу.

– Твоя сабля хорошо спрятана, пан Дыдыньский.

– Когда же я смогу её вернуть?

– Как только попросишь. Но помни, я не позволю, чтобы кто-либо в новом Иерусалиме носил при себе оружие, обагрённое кровью.

– А если я дам слово, что не буду её обнажать?

– Если хочешь саблю, я отдам её тебе. Однако тогда ты должен покинуть Иерусалим.

Дыдыньский замер. Он смотрел на Рахиль, промывающую рану на голове старого шляхтича, и молчал.

– Ей-богу, не понимаю я вас, христиан, – пробормотал он через минуту. – Знаю я, что разные есть на свете конфессии и веры. Не собираюсь я бить кого-то за то, произносит ли он сначала «Отче наш», а потом «Аминь», или наоборот. Мне нет дела до Пресвятой Девы или Святой Троицы. Но вы... не носите сабель. Отвергаете шляхетские привилегии, призываете прекратить войны. Именно это и породило многих, кто выступает против вас. Я уверен, что если бы вы раз-другой помахали саблей и усмирили нескольких крикунов, сразу бы нашлось для вас больше места в Речи Посполитой. И уважение бы имели среди братьев-шляхтичей.

– Сказано, брат: кто прольёт кровь человеческую, того кровь прольётся рукою человека: ибо человек создан по образу Божию. Всякое насилие и вооружённая агрессия приносят только новые убийства и ничего более. Сегодня ты убьёшь кого-то, а завтра родственник отомстит за его смерть. Послезавтра твой сын будет искать мести за тебя. Оставь саблю, оставь свою гордыню, и войдёшь в Царство Небесное, пан Дыдыньский.

– Значит, вы не будете, пан брат, подавать протестацию на Паментовского?

– Я его прощаю. Сказал Иисус Христос: кто ударит тебя в правую щёку твою, подставь ему и другую. И кто захочет судиться с тобой и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду. И кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два.

– И поэтому пишут на вас пасквили доминиканцы и иезуиты. Обвиняют, что турецкого султана ждёте, Москве благоволите. А то у вас есть тихари, которые предпочтут стать турками, чем славить единого в Троице истинного Бога.

– Веришь им, брат?

– Ни во что уже не верю. Когда был в Москве, видел такие вещи, что совсем усомнился в помощи и опеке самого Отца Небесного.

– Это плохо, пан Дыдыньский. Исповедовался ли ты в этом?

– Нет, милостивый пан Крысиньский. Потому что я всё ещё верю в одно.

– Во что, если позволено спросить?

– В то, что как шляхтич я должен здесь, в этом паршивом мире, что-то сделать.

– Похвально, брат. Что же это? Позволь угадать: разбивание голов панам-братьям на пиру? Похищение девиц? Дуэли? Пьянство до беспамятства? Порабощение крестьянок?

– Я защищаю тех, кто сам себя защитить не может. Правда, беру за это золото, хотя и не всегда. А иногда pro publico bono защищаю вдову, вырываю наследство для сирот у родни, побью задиру, дам в морду сутяге.

– И проливаешь кровь. Как те римляне, что пролили её из Иисуса на кресте. Не стыдно тебе, брат?

– А тебе не стыдно уговаривать нас, шляхту, чтобы мы сабли отложили и посохи в руки взяли? Не может Речь Посполитая разоружиться, а шляхта с коня сойти, чтобы с вами в молельнях часы читать. А знаешь почему?

Крысиньский молчал.

– Потому что тогда враги наши разорвут Речь Посполитую как кусок сукна. А знаешь, пан Крысиньский, брат польский, что случится, когда вместо старост и воевод, которыми вы так пренебрегаете, придут сюда Москва, немцы, шведы и турки? Что будет тогда с вашими молельнями? Сколько костров запылает на потеху толпе? Вы пренебрегаете должностями и достоинствами, унижаете Речь Посполитую, а ведь с ваших проповедников волос здесь не упадёт. Разве что по пьяни начнут буянить в корчме или чернь камнем в окно бросит. Ваши Москожевский, Шлихтынг, Вишоватый и Гославский свободно ходят и пользуются шляхетскими привилегиями. А что было бы с ними в Испании? Во Франции? Да, пан-брат, ты презираешь меня, потому что я бывший солдат, но такие как я, хоть и католики, защищают вас от изгнания и виселицы, которые вы познаете после падения Речи Посполитой. Вот так и назови мой долг.

Крысиньский молчал некоторое время. Прикусил ус.

– Если хочешь и дальше видеться с моей дочерью, милостивый Дыдыньский, то отрекись от сабли, достоинств и герба, – сказал он мрачно. – Я своего мнения не изменю.

Дыдыньский поднялся и вышел из комнаты.

– Пан сын стольника!

Шляхтич остановился в дверях.

– Я не буду ничего платить Паментовскому. Хотя, по правде говоря, у меня есть перед ним долг...

– Значит, всё-таки?

– Это не деньги.

– А что же это?

– Это моё дело, пан Дыдыньский. Но будь уверен, скорее Сан высохнет, чем Паментовский получит от меня хотя бы один талер.

7. Клятва

– Что с нами будет? – прошептала Рахиль, высвобождаясь из объятий пана Дыдыньского.

– Не знаю. Твой отец не очень-то меня жалует.

– Потому что ты не хочешь отложить саблю. Он не отдаст меня никому вне общины.

– Легко сказать. Мне отречься от почестей, привилегий? Бросить всё, даже свою честь и удаль?

– Ты не сделаешь этого ради меня?

– Будь я плебеем, холопом или мещанином, всю жизнь кроившим бархат и замшу, всё было бы гораздо проще. Но это не так. Знаешь ли ты, что для польского шляхтича значат конь, сабля, ночь в степи? Война, ссора, поединок? Бог создал нас рыцарями, так не будем противиться его воле. Понимаешь ли ты, что значит жить в опасности, когда каждый день рискуешь головой?

– Ты, наверное, не поверишь, но мой отец в молодости был таким же, как ты.

– Ну, ты меня удивила. Как это? Не может быть!

– А вот так и было. Пан Миколай Крысиньский бывал на войнах, и во всей Червонной Руси не знали более отважного рубаки. Ходил