Чёрная сабля - Яцек Комуда

шляхтич в мисюрке, – и просит бакшиш. Две тысячи польских злотых, червонцами, талерами, шостаками или ортами!

Кудрявый даже не взглянул на Крысиньского. Казалось, его занимал только позолоченный клевец-наджак и куры, суетившиеся на площади перед двором.

– А по какой причине, – грозно спросил Крысиньский, – я должен что-то заплатить пану Паментовскому? Я не являюсь ни его должником, ни арендатором. Это наследственная шляхетская деревня, и что я должен был заплатить Речи Посполитой, то уже давно заплатил. Чоповое, подушное, донативы и всё остальное...

Разбойники подъехали ближе – слева коротышка в мисюрке, а справа грузный обжора, от которого несло потом, застарелым салом и чесноком.

– Пан Паментовский просит дружеский подарок, – прохрипел толстый шляхтич. – А если ваша милость не захочет по-хорошему, то силой возьмёт.

– Не припомню, чтобы я брал деньги в долг у пана Паментовского. Я уже говорил вашим милостям, когда вы были здесь раньше – ваши старания напрасны, ибо я не знаю, по какой причине вы требуете от меня бакшиш.

– Причина проста и ясна, – рыкнул тот в мисюрке. – Плати бакшиш, сукин сын, потому что ты мошенник, еретик и безбожник, враг и обидчик нашей польской католической веры!

– Деву Пресвятую ты презираешь, – загудел толстяк. – Святого отца антихристом называешь. Поэтому мы – рыцари Христовы, защитники католической веры, – не можем такое оскорбление оставить безнаказанным. Плати, если хочешь спокойно свои чёртовы обряды совершать!

– Турка поддерживаешь, на погибель Речи Посполитой замышляешь! – прошипел третий из них. – Чтоб на вас, еретиков, перекрещенцев, Иисус Христос чёрную чуму наслал! Чтоб вас, как неверных жидов, в вечный огонь бросили! Чтоб вам святой Пётр все члены испортил, чтоб Господь Бог сделал так, чтобы вы при жизни сгнили, как трупы в могилах, ибо вы псы, сукины дети, ростовщики и жиды! И поэтому, как евреи в Кракове, будете козубалец платить.

Кудрявый ничего не сказал. Казалось, все его мысли занимало только созерцание собственных ногтей, золотого перстня-печатки и двух колец на пальцах. Он плюнул на то, что побольше, и растёр слюну рукавом жупана, чтобы вставленный в кольцо бриллиант засиял ярче.

– Успокойтесь, братья, – спокойно сказал Крысиньский. – Гнев вас сжигает, дьявол у вас на плече сидит и шепчет на ухо. Вы недостойны пребывать в нашем Иерусалиме, поэтому прошу вас, уходите, ибо вы оскверняете наше Царство Божье.

– Ваша милость, видимо, нас не поняла, – возмутился молодой. – Шутки с нами шутит и на посмешище людям выставляет!

– Тогда я объясню проще! – рыкнул коротышка. – Давай, сукин сын, талеры, а если не дашь, то мы тебе двор сожжём, дочь обесчестим, а твою чёртову молельню на все четыре стороны света развеем! Ты богатый, так что лезь в кошелёк!

– Ничего не заплачу. Убирайтесь прочь!

Кудрявый сделал одно движение, быстрое как молния. Незримо для глаза он замахнулся обушком, а потом ударил железным молотком Крысиньского прямо в висок. Старый христианин вскрикнул, пошатнулся, упал на колени. Колпак слетел с его головы, а из виска хлынула кровь, потекла на песок двора.

Кудрявый что-то напел себе под нос и снова потерял интерес к старику. Но это был не конец ссоры. Толстый шляхтич схватил Крысиньского за волосы, поволок за конём, ударил подкованным сапогом в живот. С другой стороны его настиг худощавый в мисюрке, хлестнул наотмашь нагайкой. Старик рухнул на землю, перекатился, съёжился, защищаясь от ударов.

– Хватит!

Кудрявый, наконец, заговорил. Однако он вовсе не смотрел на стонущего от боли Крысиньского. С безразличным лицом он вглядывался в аистиное гнездо на вершине одной из крестьянских хат.

– Пан Островский, дай ему, ваша милость, последнее предупреждение.

Мелкий шляхтич подъехал к залитому кровью Крысиньскому. Наклонился над раненым.

– Пан Паментовский предвидел, что ваша милость будет чинить препятствия. Поэтому даёт тебе время до воскресенья на сбор всей суммы. Когда через четыре дня мы сюда приедем, я хочу видеть все две тысячи злотых. В хорошей монете и в одном кошельке! Понимаешь, ваша милость?

– Понимаю, – простонал Крысиньский. – Не нужно вашей милости повторять.

– Отлично. А значит, до свидания, пан Крысиньский.

5. Рахиль

Дыдыньский вскочил со скамьи, услышав грохот копыт за окном. Его рука сама, совершенно непроизвольно потянулась к левому боку и бессильно опустилась. У него не было сабли. Не было пистолетов, коня или челяди. И всё же на крыльце творилось что-то недоброе. Он быстрым шагом направился к дверям в сени.

– Нет! – крикнула Рахиль. – Останьтесь, ваша милость.

– Твой отец в опасности!

– Не ходите туда, умоляю!

Он не обратил внимания на её слова. Он был уже у самого порога, но Рахиль оказалась проворнее. Одним движением она захлопнула дверь, задвинула засов. А потом обвила его шею руками, прильнула к нему, дрожа от горя и ужаса.

– Прошу, – прошептала она. – Не ходите туда... Вас убьют! Отец...

Он отстранил её. И тогда она закрыла ему рот поцелуем. Дыдыньский замер, обнял девушку.

– Останьтесь, – прошептала она и сплела руки у него на шее. – Не покидайте меня...

Он не мог ей противиться.

6. Раковский катехизис

– Мне нужна моя сабля и пистолеты. И добрый конь. Вооружите челядь, ваша милость, и отдайте под моё командование. Я немедленно выезжаю в Голучков. А вы, сударь, направляйтесь в Санок, подать протест. Через два дня я доставлю Паментовского в кандалах в темницу Перемышльского замка. Сломленного. Но живого.

Крысиньский покачал окровавленной головой.

– Вы ничего не понимаете, ваша милость. Я не одобряю вооружённого насилия. Я не могу согласиться на кровопролитие.

– Что вы такое говорите!? – вспылил сын стольника. – Чёрт возьми, перестаньте читать мораль и посмотрите на себя в зеркало. Вы сами жертва насилия со стороны Паментовского. Эти изгои приехали, как татары на сейм, чтобы выдавить из вас бакшиш, а если вы не дадите им денег, они готовы убить вас, сжечь ваш двор, обесчестить вашу дочь и повесить ваших братьев-христиан на порогах хат! У меня долг перед вами, и я охотно его оплачу, и бьюсь об заклад, что и вы будете рады, увидев голову этого бандита в руках палача!

– Гнев говорит через тебя, брат, – горько