Просто солги - Ольга Кузнецова

С ядовитой улыбкой отсалютовав Джо и его подружке, я покидаю комнату.

…

Каково это — быть Робин Гудом двадцать первого века? Убивать одних, чтобы жили другие.

Каково это — смотреть в глаза своему "напарнику" и знать, что он думает про тебя? Про таких, как я, говорят "надежная". Да-да, что бы ни случилось, я всегда прикрою ему спину.

Джо делает вид, что ничего не произошло. Что я не видела его с другой девкой в нелепой позе. А он не видел меня напившуюся в хлам. Если не обращать внимания на подробности, то, по сути, это честная сделка.

— Готова? — со всей серьезностью спрашивает он, а я только ехидно улыбаюсь.

— Когда-нибудь было иначе, напарник?

— С каких это пор ты зовешь меня напарником? — интересуется, что б его.

— С тех самых, как ты решил переиметь всех девок в борделе, — бросаю я. Но не сразу понимаю, что делаю ошибку.

Он щурится, и улыбка на его лице становится более опасной, чем когда-либо до этого. Опасней, чем Джо, — это надо постараться.

— Ревнуешь, детка?

— Слушай меня, засранец. — Шприц с ядом послушно ложится в нагрудный карман. Одеваю перчатки — это чтобы следов не оставалось. — Ты мне — никто. И я тебе — всего лишь оружие массового поражения. Давай не пересекать границу, а?

Он мне не верит — я чувствую. Не верит каждому моему слову, произнесенному в этот момент. Не верит, что я могу вот так просто говорить. Он-то думал, что я никогда не стану сильнее.

И, лишь подтверждая мои мысли, он звучно хмыкает.

— А ты начинаешь мне нравится, Кесси, — язвительно парирует он. — Я уже говорил?

— Говорил, — недовольно бурчу. Он бесит меня настолько, что мне кажется, еще чуть-чуть — и я всажу ему тот самый шприц между ребер.

Я разворачиваюсь к полутрафутовому забору (вполне невысокому, чтобы через него перелезть), и Джо напоследок оставляет мне недвусмысленный шлепок по заднице.

— Иди ты, — раздраженно шиплю я, едва удерживаясь, чтобы не вернуться и не дать ему в морду.

— Давай, детка, покажи класс!

Я с трудом заставляю себя промолчать в ответ и просто перепрыгнуть через шпиль забора на чужую территорию.

Здесь пусто, я бы сказала, запущенно. А в центре прежде когда-то ухоженно сада, точно в противоположность всей этой свалке, только начинает цвести вишня.

И я думаю, вот дерьмово: вишня посреди участка самого богатого наркомана Нью-Йорка.

…

Он умер во сне. Точнее, это я его убила, но сейчас это уже не имеет никакого значения.

И прежде чем перестать дышать, я знаю, этот человек с недельной щетиной и в белье такой же давности видел свой последний сон. Вероятней всего, ему снился кошмар. Возможно, ему снился его завтрашний день. Такой же серый, как и все остальные его дни, озаряемые только новой порцией героина. И почему-то от этого я только сильнее начинаю ненавидеть этого человека.

Говорят, в наших снах — вся наша жизнь. Но я просто не хочу в это верить.

14. "Люди боятся себе в этом признаться, но они хотят, чтобы прилетел астероид и превратил их в лепешку. Я тоже хочу"

Когда я еще могла видеть, я видела сотни фильмов про конец света. Про то, как на Землю упадет метеорит или как нас захватят инопланетяне. Я видела, как нас засасывают черные дыры и как нас сжигает разбушевавшееся Солнце. Я видела, как выныривает из глубин Лохнесское чудовище и начинает сжирать всех подряд. Видела, как мы умрем от глобального похолодания.

Люди боятся себе в этом признаться, но они хотят, чтобы все это случилось. Хотят, чтобы прилетел огромный астероид и превратил их в лепешку. Хотят, чтобы их захватили зеленые человечки и подчистую стерли им всю память.

А все потому, что в жизни слишком много дерьма. Надоело расхлебывать?..

…

Когда ты сидишь в пустой комнате — "по-настоящему твоей комнате" — и смотришь, как ветер, врываясь в твое сердце, ненавязчиво колышет занавески, то твоя жизнь тоже становится такой: чистой, незаполненной. И ты можешь сделать с ней все, что угодно: поставить новую мебель, притащить с собой старую; ты можешь сделать из этой комнаты наркопритон, а можешь жить здесь с малознакомой девочкой, которая внезапно стала для тебя всем. Ты можешь сказать: "Вот она. Моя новая жизнь".

Я сижу на старой расшатанной табуретке на трех ножках и думаю о том, что все, что случилось со мной за последние полгода, все это вело меня к тому, чему я в итоге пришла. И, как ни странно, теперь не жалею.

В какой-то момент я даже понимаю, что это все — это нормально, естесственно, прийти вот так к такому вот финалу. Это лучшее, что могло бы со мной произойти.

Стены в комнате голые, вызывающие жалость. Только обои остались от старой хозяйки — аквамариновые с продольными белыми полосами. Я думаю о том, что нужно повесить тут зеркало.

Жи появляется неожиданно, как будто из-под земли.

— Кесси, мне тут страшно, — шепчет она мне, и я чувствую, что как бы она ни пыталась держать себя в руках, голос у нее дрожит.

Я тоже замечаю, что ощущаю нечто подобное, но, в конце концов, здесь же даже лампочки нет. Конечно, кому угодно станет страшно.

Я притягиваю девочку к себе и медленно и самозабвенно вдыхаю жасминовый запах ее волос. Вдыхаю этот детский неповторимый запах.

— Ты разве не чувствуешь, Кесси? — спрашивает Жи одними губами и, оторвавшись от нее, я, наконец, замечаю в ее больших карих глазах сомнения.

— Что я должна чувствовать, милая?

Жи шумно втягивает носом, а затем, задумавшись, закрывает глаза.

— Чувствуешь, как здесь пусто? Как скучают эти стены, как они дрожат, будто кто пытается выдрать их из бетона? Ты чувствуешь, Кесси? — Девочка открывает глаза и смотрит на меня в ожидании. — Но это все чушь, ведь так? — добавляет тихо, чтобы я не услышала. Но я слышу.

— Это не чушь, Жи. Все это на самом деле происходит. Все, что ты видишь, что чувствуешь — это реальность.

— Моя собственная реальность?

— Твоя собственная. — И мы вместе принимаемся смеяться.

Мы вместе, находясь в своей собственной реальности.

Внезапно Жи прекращает смеяться, и на ее детском личике отображается небывалая серьезности. Она спрашивает тихо, как будто просит меня рассказать ей самую страшную тайну своей жизни: