Мина замедленного действия. Политический портрет КГБ - Евгения Альбац

У сидевшего рядом со мной генерал-майора юстиции Провоторова побагровела шея, потом стало багроветь лицо. Он тяжело поднялся со своего стула, оправил китель с золотыми генеральскими погонами, — вид у него был такой, как будто он собирается вызвать Боярского на дуэль или как минимум съездить тому по лицу. («Да что вы! — скажет Провоторов мне после. — Буду я еще об этого гада руки марать!») Генерал медленно открыл пожелтевшую от времени архивную папку и начал читать документ.

«…Боярский расследовал дело по обвинению учительницы Алагиро-Ардонского района по имени Фатимат, которую Боярский называл эсеркой. При допросах этой арестованной Боярский применял карательные меры. Он заставлял ее продолжительное время стоять у него в кабинете… Однако эта арестованная категорически отрицала свою вину, заявляя, что убили за неправду ее мужа и она умрет, но ложь на себя говорить не будет… От длительных стоек тело арестованной сильно распухло, она обессилела и стала падать, т. к. не могла стоять. Тогда Боярский предложил нам с Зарубиным привязать ее к стене. (Шешуков, чьи показания зачитывал генерал, и Зарубин были курсантами Харьковского пограничного военного училища, прикомандированными в то время к НКВД Северо-Осетинской АССР; они были отданы в подчинение Боярского — Е.А.) Для этого он сам надел на руки арестованной наручники со сложенными на спине руками и предложил нам веревкой от наручников привязать к какому-то предмету, вбитому в стене. Кроме этого Боярский предложил веревками захватить за плечи арестованной (под мышками) и также привязать за гвоздь в стене. После этого Боярский сам лично привязал ее косами за гвоздь, чтобы она не опускала голову на грудь или по бокам. В таком положении мы, курсанты, охраняли арестованную посменно. Пищу и воду арестованной не давали, в уборную не водили и от нее исходил резкий запах. Боярский приходил сюда время от времени и требовал от нее показаний, но она ничего не показывала, в связи с чем Боярский заявлял, что «не отвяжем пока не сдохнешь или не будешь давать показания». Последнее время арестованная бредила, была в безумном состоянии, стонала вначале сильно, а потом все тише и тише. Однажды я заступил на дежурство и стал ее охранять. Примерно в 4–5 часов утра арестованная умерла. Минут за 35–40 до смерти она подняла голову и сказала: передай начальнику, что я умираю, но ложь на себя говорить не буду».{32}

Учительница Фатимат Додоевна Агнаева умерла 14 сентября 1937 года. По словам уже упоминавшейся секретаря «тройки» О. Славиной, Боярский держал Агнаеву на «стойке» более 17 суток: «Агнаева до последнего вздоха кричала, что муж ее Михель не враг, а честный человек…»{33}

Зал был потрясен. Зал зашумел.

— Это клевета, меня оклеветали, — фальцетом выкрикнул Боярский.

Провоторов взял другой пожелтевший том, открыл нужную страницу, повернул ее к залу:

— Вот протоколы допросов Агнаевой, смотрите, — он переворачивал лист за листом, — под каждым — подпись Боярского. — Боярский, вы узнаете свою подпись? — Тот промолчал. — Вот допрос врача Хаита, осматривавшего труп и, по принуждению Боярского, выдавшего ему справку, что следов насильственной смерти на трупе не обнаружено. Вот показания других курсантов — Зарубина, Смолева, Абрамова, взятые у них в пятьдесят восьмом году…

— Почему же Боярского не судили? — откуда-то из дальнего ряда поднялся худой, бледный молодой человек. — У меня растет дочь, и я… я просто боюсь… Сколько их, таких мерзавцев? — последнее слово молодой человек выговорил с явным усилием — интеллигентный молодой человек: его приучили с почтением относиться к старшим. Он смотрел на Боярского. Я — на внука чекиста. Тот был абсолютно бесстрастен — держал на вытянутой руке магнитофон, микрофоном повернутый к говорящему.

Почему их не судили? Потому что они были нужны.

Нужны как кадровые сотрудники, которые работали на КГБ под чужими «крышами» — для Боярского была выбрана Академия наук. Как профессиональные агенты (не чета разным там любителям-стукачам), которые наблюдали за окружающими их людьми. Как хорошие селекционеры, отбирающие и помогающие продвигаться по службе — в самых разных областях: в науке, в культуре, в промышленных министерствах и ведомствах — людям не обремененным нравственными принципами, но готовым — за хорошую, конечно, зарплату, служить партии и государству и органам так — как эта партия, это государство и эти органы от них того требуют.

Почему не судили Боярского?

В 1956 году Комитет партийного контроля исключил его из партии «за грубые нарушения социалистической законности в 1937–1939 годах», — как будто в сороковых он цветочками торговал!

В том же году военный прокурор Северо-Кавказского военного округа возбудил уголовное дело против целого ряда следователей, трудившихся в НКВД Северной Осетии — против Боярского в том числе. Его обвиняли во вредительстве (статья 587 УК РСФСР).

Расследование шло ни шатко ни валко, на военного прокурора совершенно очевидно «давили», обвинение было переквалифицировано на другую статью — должностные преступления (193/17) и дело благополучно закрыли — опять же «по истечении срока давности совершения преступления».

Но вот тут вышла незадача: первый секретарь Северо-Осетинского обкома КПСС не успокоился — нажаловался Никите Хрущеву, тот, видно вспомнив Боярского, «спустил» распоряжение ГВП, и та вновь открыла дело.{34}

Тогда Боярским и его северо-осетинским шефом Городниченко уже занялась целая группа военных следователей под руководством подполковника юстиции Дмитрия Васильевича Каширина.

С Кашириным мне удалось увидеться и поговорить незадолго до его смерти. Он рассказывал мне, что его группа подобрала около 300, выражаясь юридическим языком, эпизодов на Боярского. То есть фактов, свидетельствовавших, что Боярский лично арестовывал, лично пытал, лично подводил людей под расстрел. Нашли следователи и опросили, и несколько десятков свидетелей — живы! «Это был истинный виртуоз, — говорил мне Каширин, — настоящий виртуоз, мастер пыточного дела».{35}

Однако Боярский тянул время — отказывался давать какие-либо показания, в том числе и на очных ставках.{36} Наконец, его арестовали — на месяц отправили в Бутырки. И, одновременно, выделили в отдельное производство, а попросту — вынули из уголовного дела том XIV, в котором были собраны материалы о деятельности будущего профессора в сороковых-пятидесятых годах. В том числе — дела, не подпадавшие ни под амнистию 1953 года, ни под срок давности по статье 193/17. Это касалось прежде всего работы Боярского в Чехословакии и службы в Литве — в качестве начальника отдела Управления МВД[29] Шяуляйской области, куда он был сослан после того, как потерял «звездочку» — понижен в звании до подполковника и коллегией МВД рекомендован к использованию только на периферии страны.

В Литве Боярский прослужил до конца ноября 1953 года — боролся с зелеными братьями[30] и оставил, понятно, о себе память: Витаутас Волотко, которым «занимался» Боярский, подписывая очередной протокол «собственноручных показаний», в углу ставил латинские буквы «ZP» — «зверски принужден». Боярский был верен себе до конца…

Короче, из Бутырок его выпустили «в связи с болезнью»,{37} и в феврале 1959 года заместитель Главного военного прокурора генерал Борис Викторов подписал постановление о прекращении уголовного дела «за истечением давностного срока с момента совершения преступления».{38}

«Принял грех на душу», — сказал мне недавно Викторов.

Бурно начавшаяся когда-то хрущевская оттепель шла к концу.

Кандидат исторических наук, преподаватель Московского полиграфического института (с 1958 года), старший научный редактор издательства Академии наук СССР Владимир Ананьевич Боярский возвращался по месту своей оперативной работы…

Так и не сумела нигде найти: месяц, проведенный в Бутырках, ему оформили в счет отпуска или — выдали больничный лист?

О Боярском я узнала от Викторова. Профессор к тому времени уже совершенно замучил Главную военную прокуратуру своими жалобами: с начала «перестройки» требовал своей реабилитации, хотел снова вступить в ряды КПСС. Почему-то он решил, что с перестройкой пришло его время…

Генерал Викторов давно уже был на пенсии, перенес не один инфаркт, но связи с ГВП не терял — рылся в архивах, готовил к публикации свою книжку.

К слову: я вовсе не идеализирую Викторова — он, как принято говорить, человек своего времени. Однако генерал неизменно подкупает меня своей какой-то корневой честностью. А это удивительно: все-таки столько лет — в советской военной юстиции. После ГВП был в Министерстве внутренних дел — замом у известного всей стране Щелокова (оттуда и вышел в отставку), а вот, неизвестно как, сохранился. Вдруг позвонит и покается: «Вот еще на мне грех — Реденса я реабилитировал…» Реденс был мужем сестры жены Сталина (одной из Алилуевых) и начальником Московского НКВД в самые страшные — в тридцатые годы. То есть руки — по локоть в крови. В бериевскую «чистку», естественно, посадили, расстреляли. В пятьдесят шестом семья подала ходатайства о реабилитации. Викторов, подняв дела Московского НКВД, отказал. Тогда пришла бумага от Хрущева: «Настоятельно прошу разобраться». Ну, советская юстиция и «разобралась» — реабилитировала. Почему же тогда и Боярскому не требовать реабилитации?..