Публичное одиночество - Никита Михалков

Киев

(1994)

Мы ехали из Киева, принимали нас там хорошо, и один мой дружок очень уж был хорош, ну просто совсем хорош. С нами произошла история, совершенно киношная…

Сели мы в поезд (мы ехали в СВ), я его раздел и уложил спать. А сам с друзьями вышел, мы еще посидели, поговорили, выпили. Возвращаюсь. Он лежит на полу, я его поднимаю и опять укладываю. Ну, думаю, все. И уснул…

Просыпаюсь от какого-то истерического то ли плача, то ли смеха, не могу ничего понять. Сидит мой дружок, уже слегка протрезвевший, завернутый в одеяло, и у него по лицу слезы текут.

Я говорю: «Что с тобой, родимый?»

Оказывается – он ночью проснулся, и захотелось ему по малой нужде в туалет. А он человек небольшого роста, у него сороковой размер ноги, а у меня сорок пятый. А так как в купе было темно, то он влез в мои башмаки. Выглянул в коридор, вроде бы туалет недалеко, чего там одеваться в темноте, ну и хлопнул он дверью и пошел как был. Сделал свои дела. Пошел обратно, а купе свое не помнит. И вот он стоит в ботинках сорок пятого размера, совершенно голый, в чем мать родила, и с ужасом размышляет: куда же ему идти? Потом решился и наугад открыл одну дверь. Темно. Вроде как свое купе, он тихонечко садится на полку и… дикий женский крик, зажигается свет. В купе семейная пара, муж смотрит – на постели его жены сидит голый мужик в ботинках сорок пятого размера. Короче говоря, начал он с ними объясняться…

Когда он мне все это рассказал, я хохотал безумно, до сих пор перед глазами картина стоит – голый человек в коридоре вагона стоит и размышляет, куда ему идти в этих ботинках сорок пятого размера… (XI, 1)

Китай

(2006)

Я расскажу одну историю, которая произошла на съемках «Урги».

Последний съемочный день. Мы должны снимать горящую машину в степи, а ветер – двадцать пять метров в секунду! В такое время в степи даже костер развести нельзя, чтобы еду приготовить. Если пакли кусок с горящей машины упадет, то через полтора часа четыреста километров выгорят.

А при этом красота сумасшедшая: солнце, рыжая степь!

Китайцы говорят: «Снимать нельзя!»

Я сижу, группа сидит, стоит машина, заряженная паклей и соляркой, шесть камер стоят! Все остальное уже погружено в самолет. Продюсер подходит к китайцам: «Это шестьдесят тысяч долларов стоит. Если сегодня не снимем, то мы попадаем на бабки, но и вы тоже попадете: мы разгружаем самолет, снимаем чартер!»

Те говорят: «Нельзя снимать, пожарной машины даже нет!» Проходит час, два, три, я сижу… Все красивей и красивей становится.

Китайцы говорят: «Ладно, снимайте!»

И я понимаю, что до этого были отношения китайской администрации, а теперь мои личные – Никиты Михалкова – с этой степью, то есть с Богом!

Сижу. Ветер дует. Оператор подходит: «Никита, ты что, с ума сошел? Сейчас солнце сядет – и все!»

Я сижу.

Китайцы, предполагая, что мы хотим просто их, так сказать, «натянуть» на эти шестьдесят тысяч, через переводчика говорят: «Снимайте! Мы не будем эти деньги платить!»

Я говорю: «Нет!»

И тут прекращается ветер! В эту самую секунду прекращается! Мы снимаем два дубля, гасим машину – и начинается ураган! (II, 53)

Москва

(1995)

Помню гениальную встречу советского руководства с интеллигенцией на одной из правительственных дач, куда отец взял меня с собой…

При въезде охранник спрашивает: «Оружие есть?» Я вытаскиваю игрушечный пистолет и говорю: «Есть!» Папа, совершенно забывшись, говорит: «Ты что, ох…», – и я это запомнил, хотя тогда не знал, что это значит.

Мы прошли внутрь. Он подвел меня к Хрущеву, который сидел в кресле на поляне, и сказал ему, заикаясь: «В-вот, Н-никита Сергеевич, у меня в семье свой Никита Сергеевич…» Хрущев поцеловал меня в лоб, и вообще мне понравился: такой добрый дедушка…

А потом начался сюр. Столы президиума были составлены огромной буквой «П», и на них стояли шесть здоровенных микрофонов, которые улавливали каждый вздох с этой территории. Я из парка слышал гипертрофированное бульканье с позвякиваньем: это Хрущев себе вино наливал. Видимо, он порядком принял еще до того, потому что послышался чудовищно громкий шепот Нины Петровны: «Хватит…» Раздались жуткие глотки, из чего я понял, что мой тезка ее не послушался. Затем голос Хрущева: «Товарищи, вот я хочу вам сказать, что партийность – это, конечно, хорошо. Но это не все. Я вот беспартийному писателю Соболеву доверяю больше, чем партийной писательнице Шагинян…»

Смех, шум, смятение…

Соболеву и Шагинян становится плохо, и их на одном темно-синем «ЗИСе» увозят в «кремлевку»…

Потом разразился страшный муссонный ливень. Часть столов была под открытым небом, гости сбились под шатер, который от воды стал провисать, и охрана снизу тыкала в брезент палками, чтобы вылить ее. Был там такой генерал Московский, он сжалился надо мной и позвал ловить рыбу. Плавая по пруду, мы продолжали слышать до последнего звука все, что происходило за столом президиума: бульканье, чавканье, хруст, звон, «положи мне салат», «налей мне вон того вина», «товарищи ученые и художники» и так далее…

Рыбы мы с генералом Московским наловили порядочно, но охранник, к моему разочарованию, тут же выпустил ее обратно в пруд… (II, 28)

Москва – Петербург

(1994)

Это было в поезде «Москва – Петербург»…

Я заперся в купе и заснул. Проснулся ночью и увидел в проеме двери человека в темной майке. Снова заснул и проснулся с ощущением чего-то очень противного. Оглядевшись, обнаружил, что исчезли деньги – сто пятьдесят тысяч рублей и около двухсот двадцати долларов. И не в деньгах дело – охватило омерзительное чувство, что кто-то рылся в моих вещах.

Я пошел к проводнику. Он был мертвецки пьян. По пути обнаружил в одном купе четверых кавказцев, среди которых был и мой ночной гость. Он постарался закрыться газетой.

Я понял, что не прощу себе, если это проглочу здесь, у себя дома… И хотя капли холодного пота стекали по позвонкам, я подошел к нему и спросил: что ты делал у меня ночью?

Он стал клясться мамой… А я сказал: мама тебя не узнает, если не вернешь все, что взял. Я был один, но, видимо, энергия сказанного была достаточно сильна…

Я вышел, ко мне подошел его «коллега» и спросил: сколько взяли? Я ответил: триста пятьдесят долларов. Увидел удивление в его глазах, которое он не мог высказать вслух – можно, наверное, было и большую сумму назвать.

Он принес мне деньги другими купюрами, старыми, и сказал: это не твои, но мне нельзя залетать – я только что из лагеря и так далее…

Самый тяжелый момент – когда поезд подходил, проснулись остальные, и неизвестно было, как они отреагируют. Но я стоял в открытом купе и деньги со стола не убирал… (I, 65)