Я вернусь через тысячу лет. Книга 1 - Исай Давыдов

Я слушал молча и вспоминал свой школьный доклад о второй мировой войне. Насколько поверхностным, оказывается, он был! Судьба ста тысяч погибших героев не отразилась в нём ни одним словом. Я и не ведал о ней. Если бы не Бирута, так, видно, и не узнал бы.

И насколько, оказывается, неисчерпаемы мы здесь, на объятом сном корабле! Какие бесценные сокровища информации хранит память каждого из нас!.. Ведь за два года в «Малахите» о чём мы только с Бирутой ни переговорили! Но ни разу не обмолвилась она о судьбе той армии, которая так взволновала её. А я ничего не успел рассказать ей о работе своих родителей в подлёдных посёлках Антарктиды.

Впрочем, может, на Рите успеем наговориться?

10. «Нам никогда не узнать…»

– Знаешь, вот уже сколько дней думаю об этом радиомаяке. И страшно обидно!

Бирута говорит по-обычному тихо, даже будто сонно. Она лежит на койке в нашей каюте и, закинув руки под голову, смотрит в потолок. Мы недавно проснулись. До начала дежурства ещё три часа. Успеем и позавтракать, и позаниматься в спортзале, и посидеть над проекторами в библиотеке.

– Отчего же тебе обидно, Рут?

– Оттого, что нам никогда не узнать, какая там цивилизация, какие существа. Люди это или не люди… Как они живут… Что умеют… Как любят… Обидно из-за нашего бессилия! Мы даже не можем сообщить на Землю об этом маяке. Всего одна финишная ракета! И нужно ждать двадцать лет, чтоб её отправить!.. А представляешь, какой переполох поднялся бы в Солнечной системе от такого сообщения? Но целые поколения там умрут, так и не узнав об этой цивилизации, о братьях по разуму.

– А может, не было бы никакого переполоха? Ведь люди давно догадались, что в старых звёздных скоплениях – древние цивилизации. Но нам они пока недоступны. А им, видимо, не до нас.

– Вот это и обидно, Сашка! Есть разумные существа, и они нас ищут – тут ты не прав! – иначе для чего бы они ставили радиомаяки? А добраться до них мы не можем… Конечно, когда-нибудь… Но мы не доживём. Мы не узнаем. А так хочется знать!

– Подумай, Рут, о тех – ну, например, в двадцатом веке, – кто мечтал узнать хотя бы о Рите! Они первыми пробивали дорогу в космос, рисковали, гибли, а результатов не дождались. Результаты достались тем, кто селился на Марсе, на Венере. Нам достались. И мы что-то для кого-то оставим. Так устроена жизнь.

– Да я не меркантильна, Сашка! Я даже не хочу пользоваться результатами. Хочу только знать их! Обидно умереть и не узнать, чем кончилось твоё открытие. Наверно, я буду писать, Сашка… Какой-нибудь фантастический рассказ об экспедиции к звёздному скоплению. К той самой цивилизации. Мне её не узнать, так хоть придумаю!

– Ты говоришь так, словно уже пишешь.

– Как ты догадался?

– Чуть-чуть знаю тебя.

– Верно. Пишу. В рубке, за твоей спиной. В библиотеке. И главное, в уме.

– И пишешь медленно. Потому что прячешься.

– Тоже верно.

– А зачем прячешься? От кого?

– Боюсь: вдруг не выйдет. Ты не говори пока ни Бруно, ни Изольде, ладно? Я давно не писала рассказов. Отвыкла.

– А вообще – писала?

– Немного. Тоже фантастику. Их печатали в Риге, на латышском. А потом перевели в Вильнюсе и в Таллинне.

– Из-за этих рассказов тебя и взяли в «Малахит»?

– А ты думал, из-за тонкой талии?

– И я узнаю это только сейчас! А мы уже больше двадцати лет женаты! По всем правилам надо обидеться.

– Не обидишься – бессмысленно.

– Но почему ты молчала?

– У меня ничего не писалось в «Малахите». Ничего! Я так мучилась! Плакала даже. И было такое ощущение, будто я всех обманула. Теперь понимаешь?

– Пытаюсь. Но у тебя выйдет, Рута! Непременно! Я в тебя верю! И будешь ты фантастом Риты, Бирута нежная моя!

– Ты несносный человек, Сашка! С тобой совершенно невозможно говорить серьёзно!

– Ты уверена?

– Вижу.

– А если я подкину тебе идею?

– Какую ещё идею?

– Серьёзную.

– Разве ты на это способен?

– Рискни.

– Хорошо. Рискую. Гони идею.

– Я дам тебе коэму, Рут. Ту, свою… С обратной связью. А ты запишешь рассказ в неё. Это быстро и… впечатляюще.

– А это возможно?

– Для того они созданы.

– Для рассказов?

– Не только. Но, во всяком случае, не для баловства.

– Честно говоря, Сашка, я смутно представляю себе, для чего нужны эти коэмы. Мне всегда казалось, что это лишь любопытный технический эксперимент. Не более. Ну, выдумал, возишься… Мужчина должен возиться с чем-то техническим. Мне так всегда говорила мама. И советовала не мешать. «Пусть, мол, лучше возится с машинами, чем заглядывается на других женщин».

– А между прочим, не я их выдумал.

– Кто же?

– Один фантаст. Ещё два с половиной века назад. Но тогда их не могли сделать. Не было отправных приборов. А потом появились приборы, но забыли книжку того фантаста. И вот я случайно на неё наткнулся…

Я прикусил язык, потому что чуть было не сказал: «Таня посоветовала». А Бирута совершенно не выносит упоминаний о Тане.

– И что же писал тот фантаст?

– Он рассказывал о далёкой планете. Там эти коробочки эмоциональной памяти были вместо книг.

– Любопытно!

– Вот и давай попробуем! Может, тот фантаст неплохо придумал? Ведь я не мог сам записать в коробочку новый рассказ. Так сказать, по ограниченности способностей. Записывал поездки, какие-то реальные события. В общем, нечто документальное, сохранившееся в памяти. А ты можешь представить и записать выдуманное. И вот тогда будет на полную катушку.

– Расскажи подробнее, Сашка. Что писал тот фантаст?

– У тебя хватит терпения?

– Видимо.

– Тогда слушай. Далёкая планета. Книги на ней ушли в прошлое. Библиотеки стали архивами, в которые заглядывают лишь историки. На протяжении целого века книги – уже не бумажные, электронные – вытеснялись коробочками эмоциональной памяти, коэмами. Никто не запрещал одно, не вводил декретами другое. Каждый пользовался чем хотел. Но коэмы были удобнее, и люди предпочитали пользоваться ими. В коробочках аккумулировались биотоки мозга тех людей, которые способны творить. Это были записи виденного, пережитого, выдуманного. Вот как у нас с тобой – документальное и художественное. Доходит?

– Ты рассказывай! Когда не дойдёт, спрошу.

– Коэмы – двух видов: записи и воспроизведения. То есть записывающие ещё и воспроизводят. Для пробы, для просмотра. Но воспроизводящие – не записывают. Эти – только для читателя. Массовая продукция.

– А какие сделал ты?

– Первые. Для записи. Но они и воспроизводят.

– А что сделал Верхов?

– Только запись. Воспроизведение у него – лишь на экране. Не в мозгу.

– А коэмы только воспроизведения ты не делал?

– Зачем? Это, по сути, половина моей. Любой техник разделит.

– Что ещё было у того фантаста?

– Организация и последствия.

– Расскажи.

– Организация проста. Законченные записи обсуждались среди специалистов – писателей, историков, путешественников, филологов. Если запись одобряли – её размножали за счёт государства.

– А если браковали?

– Сдавали в архив. Но и архивы периодически просматривали молодые специалисты. И отбирали для размножения то, что считали полезным. У стариков не было права вето…

– А если кто-то из авторов и с этим не соглашался?

– Он мог пойти на завод и размножать свои коэмы самостоятельно. Своими ручками. И самостоятельно распространять. В общем, рай для талантливых.

– И каковы последствия?

– Естественные. Вначале в этот рай ринулась молодёжь. И многие быстро стали знаменитыми. Потом потянулись старички. Но не всем удалось тут закрепиться. Кто на бумаге не лгал, быстро пошёл за молодыми. А кто на бумаге прятал свои мысли за хитрой вязью слов, так же быстро выходил в тираж, терял аудиторию. В коэмах лгать было невозможно: всё обнажали!.. Тебе ещё не надоело, Рут?

– Пожалуй, разомнусь.

Она поднимается с койки, разминается несколькими лёгкими упражнениями, ходит по каюте – от двери до телеэкрана, от телеэкрана до двери. Пять шагов туда, пять – обратно. Весь наш «пенал»… И снова ложится.

– Ну, а как это сказалось на книгах?

– Примерно как у нас из-за Интернета. Поначалу… Книги отступали. Сохранились только в точных науках. Но у нас книги не умерли, сохранились во всех областях. А у них – не во всех. Формулы, расчёты, таблицы, схемы остались на бумаге. Астрономия, физика, химия, математика, геология без книг существовать не могут. Нигде! А литература, например, из книг ушла. Более того – как самостоятельный вид человеческой деятельности она вообще стала там умирать.

– Ну, это не ново! Литератору столько раз хоронили, а она всё живёт.

– У нас, Рутик! У нас! А ты просила рассказать про НИХ.

– Извини, Саш! Для меня это слишком близко. Продолжай! Почему она стала там умирать?

– Коэмы сделали литературное творчество слишком доступным. Стало ненужным мастерство, накопленное годами, упорная работа над стилем. Достаточно полёта фантазии, умения строить диалог, запаса ярких впечатлений и свежих мыслей. Бойкие непрофессионалы стали выдавать увлекательные записи. Философская проза погибла на корню. Хотя философия сохранилась. Но свелась к афоризмам. Художественные жанры вытеснялись документалистикой. Мы это тоже проходили…