Я вернусь через тысячу лет. Книга 1 - Исай Давыдов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По жребию нам с Бирутой предстояло будить Женьку Верхова и Розиту. Но мне не хотелось будить Женьку и водить его по кораблю, и сдавать ему дежурство. Гораздо приятнее было бы разбудить Али и Аню и провести сутки с ними.
Как-то я сказал об этом Бируте, и она удивлённо покосилась на меня, а потом рассеянно поддержала:
– Да, да! Конечно! Лучше будить Бахрамов!
Она не говорила больше ничего, но я и так понял: думала она не о Женьке, а о Розите. Бируте не хотелось, чтобы я водил по кораблю Розиту. Это было странно, смешно и бессмысленно, но Бирута до сих пор ревновала. Только потому, что когда-то давно, ещё в «Малахите», я однажды слишком горячо хвалил голос Розиты и слишком долго смотрел на неё.
А меня тогда просто поразило, что Розита – с Женькой. Но не объяснять же это Бируте!
Ещё с первых дней дежурства я собирался попросить Бруно обменяться «подопечными». Но всё оттягивал разговор. Было как-то неловко. Бруно наверняка спросит: «Почему?» Сказать правду – что Женька мне неприятен – нельзя. Лгать? Не привык.
И вот уже последние дни, и тянуть больше с разговором нельзя. И тут я вспомнил Марата и подумал: зачем себя насиловать? Почему я не могу провести эти сутки с Али просто потому, что Али – мой друг?
В общем, я сказал Бруно. А он даже не спросил: «Почему?» Он сразу согласился:
– Ладно. Мне всё равно.
А Женька, когда проснулся, обиделся. Он знал, что будить его должны были мы с Бирутой. И всё понял.
Мне давно казалось, что Женька хотел бы заставить меня забыть о том давнем, школьном, разделившем нас. Он как бы каждый раз искренне, но, разумеется, молчаливо удивлялся, когда нечаянно обнаруживалось, что я помню.
И это его немое удивление как бы подчёркивало, что плох не он, совершавший некогда подлости, а я – потому что помню их. А мне просто не хотелось с ним общаться. Всего-навсего. Ещё когда я был маленьким мальчишкой, отец внушил мне презрение к подлости, и неверие в то, что подлец способен исправиться. «Подлость как горб, – сказал однажды отец. – Это на всю жизнь».
Я хорошо помнил его слова. И вообще: у меня хорошая память. Таня не раз говорила, что с моей образной памятью можно было стать писателем.
Разумеется, если бы я к тому же любил писать!
Может, у Женьки слаба образная память? Он забывает многое сам и потому невольно надеется, что забыли другие… И искренне удивляется, когда видит, что не забыли…
Впрочем, отец говорил, что подлецы всегда надеются на забвение.
Женька почти не разговаривал со мной, пока мы сдавали дежурство. Только так – обычные и неизбежные фразы. И он сам вызвался остаться в рубке, когда мы затеяли традиционный прощальный вечер.
На этом вечере я пил редкое старинное вино из тёмной бутылки. Оно было невероятно ароматным, и пьянило, кажется, одним своим запахом. И от этого лёгкого опьянения жизнь казалась проще и веселее, и люди – красивее, и будущее – лучезарнее.
У нас был весёлый вечер. И мы умудрялись плясать в маленькой кают-компании. И, должно быть, из-за того старого вина Розита решила сплясать бешеную кубинскую «байлю». Мы плясали «байлю» вместе – Розита и я. И казалось, что отступили стены и столы тесной кают-компании, что стало просторно, как в залах «Малахита», что пол, в который мы отчаянно били каблуками, прочно стоит на земле, а не висит в бездне, которой нет ни конца, ни края.
Ах, какой жаркий танец, эта «байля»! Ах, как улыбаются кубинские женщины, когда пляшут её! С ума можно сойти!
Когда мы улетали, кубинская «байля» была самым весёлым танцем на Земле. А что сейчас пляшут земные мальчишки и девчонки? Забыли, небось, «байлю»? И только мы лихо отплясываем её – в космосе, в пятнадцати парсеках от Земли…
Оборвалась мелодия, я остановился и увидел, что у Бируты такие глаза!.. Нет, просто невозможно плясать с Розитой, когда у твоей жены такие измученные глаза.
Я сел рядом с Бирутой и обнял её худенькие беззащитные плечи, и затянул какую-то песню, и все поддержали. Потом Али гортанно пел весёлые арабские песни, а Розита – весёлые испанские. А я подумал, что нынешнему молодому арабу или испанцу там, на Земле, эти песни показались бы старинными, полузабытыми. Полвека! Если бы на Земле у нас остались дети – они уже годились бы нам в родители.
А ведь я чуть было не оставил на Земле ребёнка. С помощью Лины…
И как это меня Бог уберёг? Вот было бы мучений!..
Лина, наверное, сейчас уже бабушка. И я вполне годился бы ей в младшие сыновья. Небось, всё такая же пухленькая… Она очень хотела, чтобы я вспомнил её, когда прилечу на Риту. А сама-то Лина меня ещё помнит? Вряд ли…
От всего этого стало грустно, но не надолго, потому что я ещё раз хлебнул ароматного старого вина из пузатой тёмной бутылки.
13. Снова на двадцать лет
И снова плотно, герметически, закрыта дверь нашей тесной, но уже привычной обжитой каюты. Кончились наши с Бирутой сто дней. Теперь эта дверь откроется через двадцать лет. Или не откроется совсем – кто знает?
У нас остались минуты. Вот-вот включится микрофон там, в рубке, и раздастся голос Али, и мы будем прощаться. И разбудят нас уже перед посадкой на Риту, когда всех будут отогревать и будить.
Нам будет тогда по семнадцать. На Земле нам даже не разрешили бы жениться.
Может, Марат не верил, что ему снова стукнет семнадцать? Может, его мучили какие-то страхи или предчувствия, и поэтому он попросил лишние сутки?
Сейчас и я не отказался бы от лишних суток. Но не из-за предчувствий, у меня нет их. Из-за Бируты! Мне очень хорошо с ней!
Мы сидим на койке обнявшись, и молчим. Мы уже всё сказали друг другу, мы устали от ласк. Но не чувствовать Бируту рядом в эти последние минуты – выше моих сил.
Если бы кто-нибудь дал мне власть над Временем, кажется, я решился бы сейчас сказать это сакраментальное: «Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!»
Но у меня нет власти над Временем. И ни у кого никогда её не было и не будет. Люди могут только мечтать об этом. И, наверно, это единственная вечная их мечта, которой никогда не суждено стать реальностью.
Время неумолимо и не способно считаться с желаниями и чувствами живых существ. От него смешно ждать милости. Её не будет.
Далеко от нас, в рубке, щёлкает микрофон. Это Али. Сейчас он – наше Время. Но Али – друг. А если бы с нами прощался Женька, казалось бы, что Время – враг.
– Тарасовы! Слышите меня?
До чего нежен голос Али! До чего робок!
Я тоже включаю микрофон, и Бирута тихо отвечает:
– Слышим, Али. Нам пора?
– Это как вы решите, ребята. Я не ваш судья. Я ваш слуга.
– Всё равно, – говорит Бирута. – Когда-то надо.
– Тут я не властен, – признаётся Али. – Я хотел бы стать добрым богом. Но мне не доверяют. В старину сказали бы, что я не подхожу по анкетным данным.
– Ждать – хуже, – вставляю я. – Давай прощаться, Али! Давай прощаться, Анюта!
Ещё я помню, как ложились мы на койки, как застёгивали ремни. И помню, как сжал я в последний раз длинные тонкие холодные от волнения пальцы Бируты.
И это было последнее, что сделал я во второй ленте своей первой жизни.
Лента третья. Мечта моя, боль моя – планета Рита
1. «Ритяне приветствуют вас!»
Вставать нам ещё не разрешали, но я осторожно поднялся и включил наружный телевизор.
Половину экрана занимает край громадного голубого шара. Он вертится под нами, и мы видим белые острова ватных облаков, и голубые океаны, и небольшие жёлто-зелёные материки. Голубой шар очень похож на Землю.
Мы на орбите возле нашей новой родины. Давно ли – не знаю. Надо бы спросить в рубке, но там не до нас.
Зато, пожалуй, можно попробовать вызвать маму. Наверно, и её разбудили.
Я отыскиваю кнопку семнадцатой каюты на панели, включаю микрофон.
– Ма, – тихо говорю я. – Мама.
В ответ – молчание.
Оно кажется мне долгим, бесконечным, страшным.
Я успокаиваю себя тем, что мама не сразу может ответить. Она одна – некому даже расстегнуть ей ремни.
А может, её ещё не разбудили?
Но вот я слышу щелчок.
– Алик? Здравствуй! Как чувствуешь себя? Как Рута?
– У нас всё прекрасно, ма! Как ты?
– Ещё не разобралась. Но кажется – нормально.
– Телевизор включила, ма? Наружный.
– Ещё не вставала. А там что-то интересное?
– Рита, ма! Она очень похожа на Землю! Но ты не спеши. Мы, наверно, ещё долго будем на орбите.
– Даже дольше, чем тебе кажется.
– Почему?
– Прививки. Наверняка будут делать прививки.
– А мы и не думали.
– А вам и не надо! Об этом думают медики. А почему Рута молчит?
– Я слушаю, мама. Здравствуй.
Впервые Бирута назвала её мамой. На Земле она говорила: «Лида».
– Я очень соскучилась по тебе, девочка.
– Я тоже, мама. Как только разрешат выйти – мы придём к тебе.
– Как вам дежурилось? – спрашивает мама.
– Отлично! – отвечает Бирута. – Мы много раз стояли перед твоей каютой, мама.
Я чувствую, Бируте нравится произносить: «мама».
– Только не спеши вставать, ма! – предупреждаю я. – Когда нас будили на дежурство, я поспешил и упал.