Пожитки. Роман-дневник - Юрий Абросимов

Добравшись до первого же переговорного пункта, я встал в очередь и отдался смятению. Меня томила причудливая смесь ожиданий, сомнений, преждевременного раскаяния и отчаянной тяги к разрыву пут, которыми вяжет нас обыденная жизнь. Я стоял, украдкой запустив пальцы в карман, где лежала записка с номером телефона. Недвусмысленный призыв в виде полученного автографа возбуждал до крайности. Отмычка к заветной двери получена. Многозначительная в своей тяжести, она находилась между мной и чаемым возрождением – наверняка гибельным по результатам, зато таким упоительным благодаря процессу, свершению революции, выходу за пределы тюрьмы, в которую всегда превращается для творческого человека любая обязанность, любое благоразумие и нередко даже честь. Удивительно, что записка с координатами, когда я вынул ее из кармана, оказалась коробочкой, по форме напоминавшей пачку сигарет или большую упаковку спичек. На коробке имелись кнопки с цифрами, но, повторяю, цифры были написаны слишком неуверенно. Какие-то из них выглядели исправленными, другие старательно вывели заново, поверх старых. Я нажимал на кнопки почти вслепую, думая, к примеру, что набираю три, а нужно восемь. Мои попытки соединиться с незнакомкой через расстояние потерпели фиаско. Но я не расстроился, поскольку догадывался, куда она может прийти. В двух кварталах отсюда находился современный дом культуры и отдыха. Сейчас там начинается действо. Отлично! Значит, мы встретимся на представлении и продолжим наш разговор.

Я устремился к цели. У самого входа в клуб, среди больших, вычурно исполненных статуй, толпились люди. Они останавливали каждого прохожего. В толпе находилось много торговцев сушками и лимонадом, священники собирали пожертвования для отправляющихся воевать, раскидывались листовки, шел сбор подписей, громко хлопали от ветра плакаты, где-то высоко сизый воздух колебался от призывов, источаемых репродуктором. Приходилось что-то доказывать, перед кем-то отчитываться, разводить руками, делая отвлеченный вид. В какой-то момент мне показалось, что все собравшиеся участвуют в заговоре против меня. Их задача – не дать мне воссоединиться с человеком, которого втайне я уже был готов выбрать. Таинственная она , успев приблизить меня к новому повороту в судьбе, пока ни о чем не догадывалась, и только я мог объявить правду, скрепив действиями наши отношения.

Оказавшись внутри клуба, я прошел в гулкий мрачный зал, вмещающий сотни приглашенных, отыскал друзей и уселся среди них. Моя избранница подошла тотчас же. Ее рассматривали все присутствующие, настолько вызывающе просто и откровенно она была одета. Ток, связующий нас, усилился, очевидно раскрылся. Тем не менее люди вокруг старались удерживаться от комментариев. В частности, сидевший рядом NN хранил молчание, но я видел в нем средоточие мудрости, позволяющей замечать больше, чем допускает ситуация. Девочка легко и быстро расправилась со стеснением, опережающим ее радость от встречи. Причудливым образом увиваясь, она сказала:

– Извини, я хочу…

Стихийная восторженность растянула мои губы в улыбку.

– Я хочу попросить немного денег.

– Что? – спросил я, по инерции продолжая счастливо улыбаться.

– Мне нужны деньги, – повторила девочка.

Ее груди свободно играли под платьем, оставаясь, впрочем, в рамках видимого всеми приличия.

– Дай мне денег расплатиться здесь. Еще мне нужно сходить в магазин. Да, а еще нужны деньги для врача! И кроме того…

Я начал привставать со своего места.

– Понял, понял…

Мои руки сами собой молитвенно сложились.

– Сейчас… подожди…

Я поспешил выйти из клуба. Темную площадь перед ним освещали редкие фонари, воздух чертили ассиметричные снежинки. Я отправился прочь, тропя снег легкими туфлями, которые ношу с лета. Под белым покровом угадывалось множество деревянных лотков с клубникой, абрикосами и персиками.

Хроническая нехватка денег привела к тому, что на рынок пришлось ехать в инвалидной коляске. Электромоторчик ее так и не отыскался, я воспользовался педалями. Должные перемещаться взад-вперед, педали ходили только вверх-вниз. Никакого нормального движения не получалось. Я стеснялся окружающих до чрезвычайности. Пытаясь отвлечь их внимание, усиленно занимался рулевыми поручнями: складывал их, раскладывал; предназначение этих хромированных до блеска ручек оставалось загадкой. Ни один настоящий инвалид, по сравнению со мной, не вызывал бы столько жалости и отвращения. Наконец я плюнул на все и вернулся в наш детский, наполненный известными людьми двор. Все известные люди равномерно гуляли. Двор уподобился живописному полотну Босха. Впрочем, вели себя гуляющие чинно, каждый занимал строго отведенную позицию. Одна лишь бабка носилась туда-сюда, пытаясь за ограниченное время собрать как можно больше телефонных номеров, чтобы звонить потом беспрестанно, снова и снова объясняя ничего не подозревающим слушателям, какие такие ее родственники сволочи.

Неожиданно промелькнула Девушка, на ходу запахивая полы демисезонного плаща; беременность следовало утаивать от бабки, во избежание порчи и дурного глаза. Тут же я заметил чету Домодедовых. Жена шла в подвенечном платье маловероятной красоты. Она была ростом со своего мужа, то есть гигантская. Сам Домодедов выступал в блестящем маслиновой чернотой фраке, даже знаменитый «ласточкин хвост» у фрака казался сейчас уместным. Супружеская пара остановилась. Они отвернулись буквально на полминуты, сблизив головы, после чего пошли дальше. Лицо Домодедова засияло младенческой чистотой, лицо его жены, напротив, украшали теперь изящные борода и усы.

Вдруг я увидел Кармен. С закутанным в одеяло младенцем на руках она бежала к нашему подъезду. Бежала, согнувшись в три погибели, закрывая свою ношу руками – так, словно бы шла война, они попали под артиллерийский обстрел, и бомбы сыпались вокруг, и не было никакой возможности скрыться, спастись от смерти. На ступеньках лестницы перед подъездом лежал кусок рубероида – на первых трех утоптанный, а на последней, четвертой, большей по высоте, вспученный горбом. Кармен – в опасении, что она может упасть и выпустить ребенка из рук, – замерла на середине лестницы. Мгновенно, опережая мою мысль, Домодедов в три прыжка оказался у подъезда и помог Кармен войти. Я только плечами передернул: снова на пустом месте опаскудился. Сколько раз встречал нуждающихся в помощи и понимал, что нахожусь к ним ближе, значит, и помочь могу раньше остальных, но все время сдерживался, выжидая, предпочитал наблюдать, пока кто-нибудь еще не проявит инициативу, заставив меня от неудобности момента слепо ежиться. Между тем другое соображение тотчас же сгладило мою досаду. К кому Кармен могла нести ребенка? К кому из живущих в этом подъезде? Ко мне – вне всяких сомнений. Я заметил, что и бабка обо всем догадалась. Мы с ней устремились к подъезду наперегонки.

Кармен ждала у лифта.

Лифт имел три стены, он выглядел как ящик, поставленный на попа. В пустом проеме неслись мимо бетонные выступы, разные по длине: один ближе, другой дальше. Если попадался слишком выдающийся, то, оказавшись внутри кабины, он успевал ловко убраться назад, чтобы не проломить пол. Несколько этажей Кармен ехала, выставив из лифта голову; она любила играть у смерти на нервах, каждый раз оставляя ее ни с чем. Потом выпрямилась, прислонилась к стене левым плечом и взглянула на меня.

– Послушай… – сказала она.

Лифт нещадно гудел и трясся.

– Послушай, тебе ведь никто в жизни не нужен, – сказала Кармен.

Я догадывался, какое впечатление произведет на нее правда, поэтому солгал:

– Ошибаешься…

Бабка стояла как вкопанная, с отсутствующим видом. Она наслаждалась спектаклем, мясорубкой жующим занятые в нем действующие лица.

– Никто, – повторила Кармен, – только ты сам.

Глаза ее, нос, губы, все черты лица (все – черные) складывались в трагический образ.

Пусти мне сейчас кто-нибудь кровь, я бы истек раскаянием. Я понял – за что и как могу любить эту женщину. Но мое чувство пришло слишком поздно, когда ничего уже не изменишь.

О, Кармен! Соратница Че Гевары (везде, где я тянул на Че). Как мы пили раньше! Валились, не раздеваясь, на постель и навзничь лежали до утра, не в силах даже отойти в отхожее место. Первый год совместной жизни был отмечен лютой бедностью. Перед покупкой хлеба – хлеба! – нам приходилось долго и обстоятельно размышлять. Если выбирали черный, жарили его с луком на подсолнечном масле. Если белый, могли употребить чай с вареньем. И только спиртное позволяли себе всегда. Кармен любила крепленые вина, мы загружались «Сальвитой», покупали на вечер несколько «огнетушителей». В остальное время неплохо шло пиво. В выходные учинялся пир: курица гриль, две трехлитровые банки разливного беспонтового пойла и в каждую – по двести граммов самой дешевой водки. Йухууу – танцевали на столе! Особенно весело получалось, когда жили вчетвером. Времена и нравы в нашем жилище периодически сливались в причудливом тандеме. Девочки принимали совместные ванны. Мальчики наблюдали за омовением, подобно роденовским мыслителям, растиражированным в гипсе. Потом каждый вытирал свою пассию бархатным полотенцем, воздух полнил эротический звон, мокрые волосы путались, юницы, не ведая конечной остановки в движении помыслов, оргиастически смеялись. Хорошо тогда жилось… Сейчас-то, конечно, наши милые подруги смяты семьями и детьми. Так исполненные природой яйца, будучи расколотыми, превращаются в тривиальный омлетик…