Оскорбление Бога. Всеобщая история богохульства от пророка Моисея до Шарли Эбдо - Герд Шверхофф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В катехизаторской литературе позднего Средневековья богохульство систематически обсуждалось в контексте толкования Декалога, когда речь шла о второй (или, по другому счету, третьей) заповеди о неправильном употреблении имени Божия. С другой стороны, трактаты о кардинальных пороках были предпочтительным местом для предостережений против богохульства: уже Григорий Великий понимал оскорбления как плоды гнева, а Альберт Великий в своей традиции характеризовал богохульство как дочь гнева[282]. Таким образом, был найден мотив для объяснения того, что на самом деле было необъяснимо, а именно – почему люди выступают против Бога-Творца. Согласно анонимному «Зеркалу пороков», бывают такие случаи, когда гнев так сильно сжимает сердце человека, что он поносит Бога и его святых из-за болезни, потери друга или несчастного случая.
Оценки и примеры повествований
Для других авторов, однако, моральное осуждение богохульства казалось более важным, чем объяснение. Так, в своей «Сумме» Гильом Перальд приводил довод за доводом, чтобы охарактеризовать богохульство как вершину человеческой испорченности[283]. За ним последовали многие другие авторы. Возьмем в качестве примера проповедь известного францисканского проповедника Бернардина Сиенского, произнесенную на Великий пост в первой половине XV века. Все более повышая градус своей риторики, автор подчеркивает ни с чем не сравнимую предосудительность богохульства[284]. Согласно повторяющемуся лейтмотиву проповедника, нет греха более ужасного, чем оскорбление Бога. Ибо никакое другое оскорбление не связано с прямым нападением на Творца. Только богохульник намеренно хочет отомстить Богу, который не виноват. По Бернардину, грех тем тяжелее, чем меньше проистекает из внешнего мотива. Такой внешней причиной мотивируются все грехи, кроме богохульства: «In blasphemia autem nullum est motivum». Таким образом, богохульник святотатствует из чистого желания согрешить. В другом месте говорится, что чем более прямым является осуждение Бога, тем более тяжким является грех. Далее следует возрастающая цепь нападений сначала на себе подобных (убийства, кражи), затем на мучеников, на апостолов и на святых, и в конце концов – нападение на Бога – богохульство – как апогей предосудительности.
Отрывки о еретиках, евреях или язычниках также следуют логике ценностного сравнения. Впервые нехристиане здесь не осуждаются, а служат для того, чтобы еще больше принизить богохульников. Там, где евреи разрывали свои одежды от горя, услышав богохульство, где Мухаммед запретил богохульство в Коране, где даже благородный сарацин сурово наказал подчиненного за оскорбление Девы Марии, как утверждает Бернард, узнавший об этом от собрата по монастырю, пятно на одежде христианства становится еще более явным! Наконец, последнее намерение Бернардина – осудить бездействие официальных лиц и христианского сообщества и положить этому конец: «О цари и правители земли, владыки городов и ректоры университетов, где справедливость? Где вера?» Каждая глава завершается решительным восклицаниями такого рода.
В текстах, подобных этому, современный читатель находит Средневековье, соответствующее своим привычным представлениям: с характерной набожностью, даже фанатизмом, а также призывом к строгим санкциям со стороны светских властей и угрозой суровых наказаний для богохульников в загробном мире. Более того, многочисленные примеры из проповедей показывают, что божественные кары могли поразить особо злостных хулителей Бога, Марии и святых уже в этом мире[285]. Согласно морали этих историй, тому, кто был виновен в богохульных выпадах, будь то благородные рыцари, простые возчики или дерзкие игроки, грозила проказа, паралич конечностей и внезапная смерть. Согласно принципу зеркального наказания, при этом особенно страдает та часть тела, с помощью которой был совершен грех, а именно язык, который неестественно распухает и заставляет оскорбителя задыхаться. Во многих случаях в центре внимания оказывается Мария, Божья Матерь, особым образом навлекая на себя оскорбления, которые, однако, затем строго наказываются[286].
Особенно впечатляющие примеры касаются богохульников, которые не хотели ограничиться словесными нападками на Бога, но прибегали к другим средствам. Многозначителен рассказ из, пожалуй, самого важного собрания примеров XIII века, составленного доминиканцем и инквизитором Этьеном де Бурбоном: он сообщает, что бродяга, заядлый игрок, проиграл все свое имущество в таверне и кощунственно поклялся, что отомстит Богу при первой же возможности. Когда на следующий базарный день этот игрок выиграл, он приобрел лук и стрелы и пустил стрелу в небо, чтобы оскорбить Бога (in contumeliam Dei). Стрела не вернулась, а игрок, как водится после базарного дня, пошел в трактир посплетничать и поиграть. Там ему показалось, что его окровавленная стрела с удвоенной силой упала с неба, пронзила его и увлекла в ад. У него помутился рассудок, он закричал, что должен следовать за своей стрелой, и больше его никто не видел[287].
У этой истории была долгая и разнообразная судьба. Ее привлекательность очевидна: она не только воспроизводит одну из классических ситуаций, в которых следовало ожидать богохульства, в данном случае игру. Прежде всего, здесь обычно мимолетный речевой акт богохульства застыл в акте физического насилия. Это не было, как свидетельствует видение кровавой стрелы, лишь символом, ибо стрела, очевидно, достигла своей цели и ранила Творца.
Для практики пастырской заботы и проповеди такой пример давал то преимущество, что его можно было легко визуализировать. Некоторые гравюры на дереве конца XV и XVI веков показывают мотив богохульника, который взялся за оружие против распятого Христа или его изображения[288]. Гравюры на дереве или на меди и настоящее оружие не были необходимы, чтобы показать безобразие богохульства. Рассуждения о грехах языка рождали в сознании людей образ злодеев, которые – как было сказано уже в Псалме 64 – точат свои языки, словно мечи, и целятся ядовитыми словами, как стрелами. А церковнослужители XIII и XIV веков сетовали, что из-за дурных клятв частями тела Бога, т. е. тела Христа, он был снова распят, более того, фактически расчленен, как не делают даже со свиньей в мясной лавке. Здесь также приходит на память пример, согласно которому закоренелому богохульнику явилась ночью во сне Дева Мария, держащая на руках Младенца Христа, избитого клятвами, окровавленного и с оторванными конечностями[289].
Все это может соответствовать представлениям сегодняшнего читателя о Средневековье, но одно обстоятельство с современной точки зрения кажется сбивающим с толку. Во многих богословских текстах богохульство воспринимается как нечто само собой разумеющееся, как повседневная привычка. Даже ревностный Бернардин Сиенский говорит о том, что многие богохульствовали «по дурной и нечестивой привычке», – и тут же приравнивает этих грешников к зверю из Апокалипсиса[290]. Но благочестивый ревнитель Бернардин отнюдь не представлял позицию большинства по этому вопросу. Так, епископ Жак де Витри, второй
