Приговоренный к власти - Александр Горохов

— Вам понравилось у нас? — спросила она.

— Да, — ответил Лешка и сел на диван, продемонстрировав, что к разговорам он не расположен.

А она еще стояла и откровенно смотрела ему в лицо, и ему вдруг захотелось сказать, что особенно-то ехидничать незачем, потому что он — гость, со всеми правами. А вот она по первому крику генерала тащила лейтенанту Охлопьеву чарку водки с закуской, так что у кого какая роль в этом доме сегодня, а уж тем более завтра, надо подумать.

— Если пойдете погулять, то у косяка двери висит фонарик. Но что не обязательно, у нас все улицы освещены.

Она неожиданно села в кресло у стола и перекинула ногу на ногу.

Лешка вдруг заметил, что она много моложе, чем он определил поначалу, — скорее всего ей нет еще сорока и в ней, пожалуй, больше твердости, чем просто сдержанности. Он почувствовал, что она ему становится в тягость, и сказал, зевая:

— Пожалуй, не пойду я прогуливаться! А лягу спать!

— Правильно, но потерпи еще минутку… Удовлетвори мое чисто женское любопытство… Ведь это в вашем полку повесился какой-то парень?

— У нас, — слегка подивился Лешка. — Остап Мосол. Мои приятель.

— Да, так и говорили — украинская фамилия, на русское ухо не очень благозвучная — Мосол. Кость, надо понимать. Ты не удивляйся, у нас город в общем-то небольшой, а женщинам делать нечего, вот и идут всякие пересуды. Мы ведь, как полковые дамы, живем военной жизнью, жизнью наших мужей и друзей. У командира вашего полка здесь километрах в двух дача. И у замполита Диянова… В армии все всегда на виду, а уж у полковых дамочек, так и того поболее. Ты близко был дружен с Мослом?

— Можно сказать, что так… Но он все-таки замполита возил, при командире, так сказать, служил. Но в общем, мы дружили. Еще и Санька Журавлев.

— Тогда ты должен знать, отчего он так поступил? Ты парень неглупый. Мы тут все женщины просто понять не можем. Письмо какое-то странное…

— Там много чего странного, Наталья Васильевна. Письмо его совсем на посмертное письмо не похоже, мы так с Журавлевым решили. Письмо такое, будто бы он просто убежать хотел, за границу или еще куда… Журавлев Санька у меня страшно умный мужик. И у него своя версия была, верней, мы ее вдвоем разработали.

— Интересно. И какая же?

— Убили его.

— Вот как?! За что?! Ревнивые мужья?! Многие говорят, он Мосол, был очень красив.

— Красив не то слово. Как греческий Бог, хорош! Но это сплетни, Наталья Васильевна! Эти сплетни начали в последние дни после его смерти появляться! У него дома была девушка — дивчина! И он ее очень любил. Причина в другом, а в чем, мы понятия не имеем. А зацепка — нет зацепок, кроме одной…

Он примолк. В голове слегка шумело, разговор был ненужный, но смерть Остапа была еще совсем близкой, и Лешка, незаметно для себя, втягивался в тему.

— Все-таки есть зацепка? Ты прости мое женское любопытство, жизнь моя здесь при родственниках, сам понимаешь, скудная и скучная… У нас-то все полагали, что он все-таки был большой «ходок» по женской части, и даже называли… жену замполита Диянова…

— Да что вы! Ей же под пятьдесят! Зацепка другая — деньги у Остапа появились в последнее время. Серьезные деньги. Мало того, писарь наш Твердохлебов протрепался, что видел однажды Остапа в городе, в хорошем штатском костюме. А тут что выстраивается? Если есть костюм, то надо его где-то хранить. В части не спрячешь, мы там все на виду. И значит, у него была квартира…

— Ну-у, предположим, у любимой женщины?

— Да что вы все про любимую женщину! — даже огорчился Лешка. — Дивчина у него была! А может, и так, но все равно — была квартира. И он за нее платил. Это был человек, мужик настоящий, он не мог жить за счет женщины, даже подарков не мог принимать.

— Ты хочешь сказать, что альфонизмом он не страдал?

— Вот именно. Он на халяву даже выпить не мог. Знаете, идешь по городу, всегда есть доброхоты, которые солдатика выпить приглашают, кружку пива или что покрепче, или пообедать зовут. Так Остап только рожу кривил и никогда на это не шел. А у него и деньги появились, и откровенность между нами, как между товарищами, пропала, вот в чем дело. И мы с Журавлевым подумали, что вывод напрашивается только один — у Остапа появилась вторая жизнь, тайная, своя, страшная, может быть.

— Интересно… А следователь вас об этом спрашивал?

— Конечно! Но это же наши с Журавлевым мысли, наш анализ, а в армии такие вещи лучше держать при себе, это уж вы мне поверьте. Так затаскают, что самого под топор подведут. Если бы у нас хоть какой-то чистый факт был, хоть какая-то настоящая зацепка, то другое дело. А сейчас на Остапа скорее всего повесят какой-нибудь религиозный фанатизм, что, мол, служить не хотел, на этом его и спишут.

— Жалко мальчишку, — задумчиво сказала она. — Я, кажется, его несколько раз видела, когда Диянов со своей женой приезжали в гости к командиру вашего полка… Рослый такой, смуглый. Он за рулем сидел. Вещи их подносил…

— Да. А глаза — ярко-голубые. Как фонари вставленные.

— Вот именно, мой дорогой, — она покровительственно улыбнулась. — И потому я думаю, что вы со своим Журавлевым ошибаетесь. В основе трагедии — женщина… Кто-то из офицеров ему отомстил.

— Че-пу-ха, — раздельно возразил Лешка. — Вы не знали Остапа, а я знал.

— Но что же тогда, Леша? — Она тихо засмеялась.

— Не знаю. Пока не знаю. В основе какое-то преступление, в которое его втянули. Денежки-то, червонцы-карбованцы, Остап по-крестьянски страстно любил, чего уж там. И как только что-то в этом плане просветится, как только мы с Журавлевым наскочим на что-то из этой оперы — так все станет ясно.

Наталья Васильевна удивленно приподняла брови:

— Получается, вы своего расследования не прекратили?

— Мы его и не начинали. Так, мнениями обмениваемся, к слухам прислушиваемся, факты анализируем. И рано или поздно что-то всплывет. Не может не всплыть, Наталья Васильевна, потому что армия — это такая одна семья, такая структура, где все друг про друга все знают. Я не хочу сплетен разводить, но ведь кто у нас из лейтенантов с майорскими женами спит, известно еще до того, как это случится. Генералы не знают, кто из офицеров пьет по-черному, а мы-то знаем! И что-то в деле Остапа выплывет наружу. Это точно.

Она неуверенно улыбнулась и поднялась с кресла.

— И что же вы тогда с вашим другом предпримете? Будете мстить?

— Кому? — вытаращился на нее Лешка.

— Не знаю. Но если вы найдете виноватых…

— А-а, — протянул Лешка. — Кто его знает, что мы придумаем. Можно письмо в прокуратуру послать, хоть анонимное, к примеру. Или еще что-нибудь. Были бы факты, зацепки!

— Лучше бы вам, конечно, в это дело не лезть, — сказала она уже в дверях.

— Да разумеется! Но нельзя же и так, чтоб молодой парень не весть за что погиб?

— Тоже правильно, — согласилась она. — Спокойной ночи. Погуляешь если, то не забудь потом запереть. Мы тут под охраной но все же лишняя осторожность не помешает.

— Не забуду. Спокойной ночи.

Она ушла, и Лешка еще около минуты слышал ее шаги в доме.

Потом все стихло окончательно, он скинул китель и решил все же проветрить голову на свежем воздухе, а главное, хоть чуть-чуть осмыслить события минувшего дня, не то чтоб разобраться в них, а вспомнить нужно и сделать зарубку в памяти, чтоб не забылось.

Он взял сигареты, зажигалку и по коридору добрался до дверей. Засов оказался под рукой — крепкий, кованый. И мощный фонарик висел на месте.

Лешка вышел на крыльцо, но фонарь не понадобился — ночь была светлой, теплой, немножко влажной — чувствовалось недалекое присутствие Балтийского моря.

Лешка тут же подумал об Алене и вдруг понял, что девчонка ему нравится, нравится по-настоящему, как не нравился уже давным-давно никто — после школы, Антонины Васильевны Люббе. И тогда у него сочетались в душе как безгрешная тяга к строгой, рослой, красивой женщине, так и похотливые мальчишеские желания, нелепые сексуальные надежды — все вместе, от чего сладко щемило сердце. Но директорша так, понятно, ничего и не прознала про эту возвышенно-блудливую любовь, а после этого были увлечения, были радости в постели и в туристических палатках, но с какой скоростью они врывались в жизнь, с такой же и исчезали.

Алена входила в комплекс другой жизни…

Лешка спустился с крыльца и присел на перевернутую бочку. Бледная луна высвечивала неподвижные строения на подворье, над головой шумели высокие кроны сосен.

Да, жизнь, наверное, и должна быть совершенно иной — целеустремленной, напористой, так, как объяснял ее сегодня генерал опорков. Жизнь, направленная к чему-то большому и интересному. Станешь при этом фюрером или нет, не в том дело. Жизнь с напором до последнего вздоха, напряженная, яростная. А прав ли там генерал в своих теоретических, политических и моральных выкладках — на это наплевать. Хотя прав в одном — надо стремительно двигаться вперед, двигаться безостановочно и крупными шагами, не оглядываясь ни на что и даже — ни на кого.