Приговоренный к власти - Александр Горохов

— Чистая доска, — буркнул Лешка. — Пиши на ней что хочешь.

— Правильно. Вот мы с тобой на твой доске и напишем. Потому как мне, как и великому полководцу Жукову, не повезло — у него три дочери, а у меня — одна и сына не будет. И коль меня из реки спас, то и к семье моей, может, прилепишься. Поживем, погуляем, друг на друга поглядим… Но что б там ни случилось, слова мои сегодняшние ты на всю жизнь запомнишь.

Лешка не пьянел. Он еще и половины своей нормы не выпил, а Топорков уже опорожнил две бутылки да переложил их несколькими кружками пива, что его отнюдь не отрезвляло. Он грузнел, глаза наливались кровью, в тоне речи звучала уже агрессивная нота, и Лешка начинал побаиваться конца беседы, потому что и предположить было невозможно, каков может быть этот конец. Но Топорков еще твердо владел ситуацией и даже бытовых мелочей не забывал:

— На диване под подушкой горячее. Подай.

Лешка встал, прошел к дивану и вытащил из-под подушки горячую фаянсовую супницу, наполненную тушеными цыплятами.

Он поставил супницу на стол, и Топорков запустил в нее руки. Потом с хрустом впился зубами в сочную цыплячью ножку и грубо спросил:

— Девок любишь? Не стесняйся. Дело мужицкое, я сам кобель первостатейный.

— Конечно. Кто же не любит! — легко ответил Лешка и засмеялся, но Топорков веселья не поддержал.

— Это правильно, но в бабах, как в водке, меру знать надо. Чтоб не получилось, как с этим хохлом, сержантом из вашего полка.

— Вы про Остапа Мосла говорите? — слегка подивился Лешка.

— Про него, родимого. Пострадал за свои уникальные таланты. Еще повезло, что легкую смерть принял. Могло быть и хуже.

— Куда уж хуже? — попытался улыбнуться Лешка, а сам почувствовал, что ему становится страшно от кровавого взгляда генеральских глаз, от его низкого голоса, ставшего хриплым.

— А то хуже, что его сначала кастрировать хотели. Как неуемного жеребца. Чтоб всю жизнь мучился. — Жесткие губы Топоркова исказила кривая усмешка. — А потом передумали и кончили разом.

— Кто? — мертвея, спросил Лешка, и если и гулял в его голове какой-то хмель, то и того не осталось.

— Кто, кто? — пробрюзжал Топорков. — Известно, кто! Офицеры вашего полка, да и соседнего тоже.

— Офицеры?

— Ну, да. Этот козел, считай, всех жен офицерских в окрестностях поимел. Они, стервы эти, его друг дружке передавали! Гришкой Распутиным между собой называли.

— Но ведь так убить, как его убили, что на самоубийство было похоже, просто невозможно! Остап бы сопротивлялся!

— Щенок ты еще, — бесцветно сказал Топорков. — Ты в гитлеровских казармах на улице Артиллерийской служишь, да? А рядом какие казармы? Которые еще император Вильгельм строил! Перед первой мировой войной. А какой там батальон стоит? Батальон химических войск!

— Так и что?

— То, что у них такие штучки есть, что человека или в лицо каким-нибудь газом дунут, и становится человек послушный, лучше, чем самый дисциплинированный солдат! Полная потеря собственной воли! Что хочешь с ним делай!

Он вдруг вздрогнул и словно насторожился, а Лешка не сразу расслышал в глубине дома чьи-то голоса. Стукнули двери, и кто-то мелодично засмеялся.

Топорков быстро встал, схватил со стола непочатую бутылку коньяка и метнулся к лестнице на второй этаж. На первой ступеньке задержался и прошептал почти трезво:

— Скажешь, что я норму принял и спать пошел! Завтра мы с гобой с утра на рыбалку съездим!

Очень ловко, всего лишь два раза споткнувшись на крутых ступенях, Топорков вскарабкался по лестнице и исчез.

Двери распахнулись, и появились Мария Федоровна, а следом за ней девушка среднего роста, остановившаяся в дверях, словно раздумывая, входить или нет.

— Ну как вы, Алеша, выдержали первый штурм? — Мария Федоровна оглянулась. — А где мой генерал?

— Ушел наверх. Кажется, спать.

— Вряд ли. Но раз ушел, так все к лучшему. Как вы, живы?

— Я совсем немного выпил.

— Тогда, если в глазах не двоится, познакомьтесь с нашей дочерью Аленой.

Девушка оттолкнулась от косяка и подошла к столу. Хромала она не сильно, но очень некрасиво. Тонкое и стройное, как у матери, тело при каждом шаге бросало вбок, она перегибалась в талии, и правая нога выкидывалась вперед, словно резиновая. Она села к столу и сказала резко, с вызовом:

— Алена!

— Алексей, — он привстал со стула. — Алексей Ковригин.

— Ага! Спаситель генералов и Отечества! — язвительно подхватила она и неприязненно улыбнулась. Лицо у нее было по-настоящему красивым, если бы не выражение хищной злобы в складках губ и в чуть нахмуренных бровях. Но в глубине темных, раскосых глаз Лешка сразу увидел страх, неуверенность, полную беспомощность человека, постоянно ожидавшего оскорбления или угнетающего душу слезливого сочувствия.

Лешка не мог подобрать ответа на ее язвительное замечание, но Мария Федоровна пришла на выручку. Глянула на стол и засмеялась:

— Ну, и кавардак! Эти мужчины ничего не могут сделать красиво. Я сейчас сварю кофе, возьмем шампанское и посидим немного на веранде. Этот свинарник завтра уберем.

Алена тут же встала и первой пошла в стеклянные двери. Лешка скользнул взглядом по ее фигуре. Если бы не качалась, как корабль в бурю, — фигура была б великолепной. Очень тонкая талия, длинные стройные бедра и прямые, почти мальчишеские плечи. И все это — гнулось, судорожно дергалось, так что у Лешки сердце сжалось от огорчения. В дверях Алена резко повернулась:

— Не рассматривай меня сзади похотливым взглядом! Ничего интересного нет.

Лешка уже понял, что самое лучшее ответить этой ершистой, ожесточенной на весь мир девчонке в таком же наглом, вызывающем тоне, но промолчал.

На веранде она прошла к глубокому креслу, села в него и вытянула ноги. Внешне с ногами все было в порядке — никаких искривлений и уродств, призовые ноги, если выставлять отдельно от туловища на конкурс. Лешка сел в другое кресло, взглянул на нее и понял, что она уже замучилась от собственного хамства и, быть может, даже извиняться собирается, да слов таких не может произнести от беспощадности характера. Они помолчали, и Алена спросила деловито:

— Как у вас идет прохождение службы?

Лешка опешил от такого казенного вопроса, а она наконец смутилась:

— Господи, какую ахинею я несу! Наверное, спрашиваю вас, как отец? Но я просто не знаю, о чем говорить!

— Я тоже не знаю, — сознался Лешка.

Но минута раскаяния у Алены уже миновала, и она спросила с прежним вызовом:

— Вас ведь интересует, отчего я хромоногая, да?

— Да нет. Вовсе не интересно, — искренне ответил он.

— Ну, да! Всякое уродство всегда вызывает любопытство. Но ничего героического или сверхтрагического нет. Я попросту сломала себе колено, упав с лошади. Мы тогда в Казахстане служили. То есть отец служил, а мы при нем. Грохнулась с лошади на камни, вот и получилась колченогая.

— Зачем вы так, — промямлил Лешка. — Не в этом, в конце концов, дело.

— А в чем? — остро спросила она. — В глубине человеческой души, в духовном мире, надо понимать? Но если вы не дурак, то понимаете, что интерес молодых офицеров ко мне объясняется только интересом к званию и возможностям моего отца! Ненавижу этих лейтенантов и капитанов — с их «очень серьезными намерениями»! Не нужны мне их намерения! Я бы попросту в любовницы пошла, хоть к рядовому, если б мне хотелось и интересно было! Но куда там! Позор для генеральской семьи! А следовательно, позор для всех Вооруженных Сил!

— Не знаю, — ответил Лешка. — Но мне кажется, что вам было бы хорошо от родителей уехать. В институт поступить и жить одной в общежитии. И денег от родителей не брать.

— Ой, какой хитренький! — Она распахнула длинные и острые ресницы. — В общежитии?! На одну стипендию?! Да это же какую силу воли надо иметь для такого подвига?! Откуда мне ее взять?

«Ладно, — решился Лешка. — Покривлялась и хватит. Ты у меня сейчас получишь. Ты уже закисла от того, что тебя все жалеют и все тебе сочувствуют. Избаловалась, красавица! Никакого в тебе уж такого страшного уродства нет! И портрет красивый, и грудь что надо, а в лежачем положении, так и вовсе наплевать, что у тебя там с ногами!»

— А тогда и не жалуйтесь! — грубо сказал он. — Коль совсем невмоготу, так я знаю, у вас тут большой пруд рядом. Камень на шею, да в омут! У меня однорукая одноклассница была, мучила себя мучила, выпендривалась-выпендривалась, а ее и Мишка Сазонов любил, и Санька Меринов обожал, так ей трагедий хотелось, ничего другого замечать не желала, ну так и понятное дело, петлю из рояльной струны сделала и повесилась. Так что вперед!

— Из рояльной струны? — тихо переспросила она.

— Ну да! Подруги это так расшифровали, что она хотела великой пианисткой стать, но руки не было, так решила на рояльной струне повеситься. А вышла бы за Меринова замуж, детей нарожала, и вся дурь из головы вылетела б. И про свою руку забыла бы!