Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Пожалуй, — согласился Лермонтов, — пожалуй!
Он даже улыбнулся открытой улыбкой, без надменности, что бывало редко. Додо была дорога ему, но какой-то иной стороной. А в том смутном, что связывает от века мужчин и женщин, он был еще далеко не уверен.
— А ваша Тамара — это она? — спросила вдруг Додо с акцентом на слове, со значением.
Он искренне удивился:
— Кто?
— Нина Грибоедова?..
Он рассмеялся теперь уж искренне и просто весело:
— Правда, так можно подумать?
— М-м… По тому, как вы рассказывали о ней!.. Что вы смеетесь? Эта юная девушка. И убитый муж…
— Я был бы только рад, если б так читалось. Но это не она. Поэма начата мною в младенческом возрасте, лет в пятнадцать. И там была уже первая строка: «Печальный демон, дух изгнанья…» Она так и осталась, если помните. А это — шестой или седьмой вариант… Может, восьмой. Я, правда, побывав на Кавказе, перенес туда действие … Вот и всё.
Она вдруг продекламировала (она хорошо читала стихи):
Господь из лучшего эфира
Соткал живые струны их…
Они не созданы для мира,
И мир был создан не для них!
— Разве такие строки пишут без живого ощущения живой души?
— Я и ощущаю живую душу. Только не одну. Нет, согласен, может быть. Мне даже интересно. Вот бы не подумал! Нина? Вообще, грузинки бывают красивы. Но исключительно на свой лад. И у Нины Александровны (ее отец — князь Чавчавадзе, поэт!) очень грузинская красота. Она здесь вряд ли была б в успехе. У ней музыкальная душа — это правда, и это тоже — ее связь с мужем. Он когда-то, как старший, учил ее играть на фортепиано, чуть не в одиннадцать лет. А потом любовь. Теперь она играет его вещи гостям, если гости приходят… От него остались какие-то произведения музыкальные — без нот. Он обычно не записывал нот. Не считал важным. Вообще, он не числил себя композитором. Как вроде бы не считал себя и поэтом. Есть какая-то его соната или две сонаты, вальсы… Он даже умел играть на органе. Рассказывают, в Польше однажды пробрался наверх, к органу, в католическм храме, и стал играть… Она живет в своем мире. По сей день повторяет гаммы, которым он учил ее в детстве, для отработки техники. И не прощает никого. Нессельроде, который отправил ее мужа посланником в страну, где у него было так много врагов… Ибо это он в конце войны добивался столь выгодных для России условий Туркманчайского мира! И она не может забыть государю, что он простил персов, взял у них в подарок алмаз в восемьдесят каратов и сложил всю вину за происшествие на «неумеренное усердие покойного Грибоедова».
Пушкина она помнит хорошо, он был у нее когда-то, в свое «Путешествие в Арзрум». Вот Пушкин ей понравился. Кстати, мои стихи на смерть Пушкина тоже как-то дошли до нее. Вообще, до них, в Тифлисе, все доходит.
Она живет в мире, что создала себе сама. И — кто знает? Может, это — лучший из миров. И никаким демоном здесь не пахнет. Демону вовсе тут нечего делать!..
Демон — это любовь истинная. Которая приходит в один прекрасный момент взамен той, что только привиделась любовью! А у нее уже была истинная! С нее хватит!
Она, похоже, не очень поверила ему и загрустила. Он понял это: молчал, курил. Курили оба. Она будто всплакнула молча. Впечатлительна!
— Я был-то у нее в доме раза два или три. И восхищался, и удивлялся. И мрачнел, потому что ничего подобного не встречал. Хотите, насмешу? Поскольку я человек новый в тех краях, а там всё про всех знают, один ревнивый грузин-сосед заприметил меня. Подумал, что я хожу к его жене. Меня даже предупредили, чтоб опасался. Вы б видели его жену! О ней надо написать, — заговорил он снова про Нину, — и о нем тоже. О Грибоедове. Не поэму, конечно, нет! Может, прозу… Я знаком немного с Мальцевым… он один остался в живых тогда в Персии из наших… Я расспрашивал его и понял, что он ничего не может сказать, нельзя говорить правду! Подозреваю, эта формула… про «неумеренное усердие» посланника… была подсказана государю Нессельродом не без его участия. Как же — единственный свидетель! Они подкинули эту мысль. Так выгодней было! Я, может, напишу когда-нибудь эту историю. Если только хватит времени!
— Почему вам должно не хватить?
— Какая-то у нас убиенная литература!
— Да. Грибоедов. Пушкин, Марлинский… — кивнула она, погрустнев.
— …Рылеев, Одоевский, Полежаев… — продолжил он. Но попытался отделаться шуткой: — И французы кругом! Не любят нашей поэзии. Вон даже со мной дрался француз!
Она же отреагировала чисто по-женски:
— Ну вас, ей-богу! С вами — печаль сегодня!
IV
Нина Грибоедова была, конечно, «при чем» — что касалось его «Демона». Побывав в Тифлисе и после встречи с ней, он перенес действие поэмы на Кавказ, и вместо вяловатой монахини появилась грузинка Тамара. Нина? Ну да, в какой-то мере. Влюбился? Не сказать. Он впервые видел невстреченную женщину — ту, с которой встретиться не привелось, о ком можно мечтать, — и завидовал сам себе, а не покойному Грибоедову. (Которого, честно сказать, считал лучшим российским писателем!) Если б он повстречал ее, он, может, стал бы другим. Нет, он наверняка был бы другим. Но «…такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных свойств, которых не было; но их предполагали, и они родились… Я был готов любить весь мир, — меня никто не понял: и я выучился ненавидеть…» («Герой нашего времени»).
По приезде с Кавказа он стал переписывать «Демона» с самого начала, а, в сущности, переписывать свою жизнь с пятнадцати лет, и возникло не только другое место действия, но героиня другая… Со своими понятиями о любви. Историю Нины и ее мужа следует написать в назидание скверному потомству!
Ее душа была из тех,
Которых жизнь — одно мгновенье
Невыносимого мученья,
Недосягаемых утех…
Но признаваться в этой связке Додо, верней графине Ростопчиной, он бы не стал. Женщины ревнуют нас, даже если мужчина им не слишком нужен или вовсе не нужен. Воспринимать после
