Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я возразил, что Лермонтов пошел на дуэль в условиях, в каких любой уважающий себя русский офицер сделал бы то же самое. Кроме того, вызвал не он, а его.
— Может быть, — согласился Вяземский с неохотой, — может быть. Но кроме наших светских споров — и даже за наших милых дам — есть еще логика… дипломатия, межгосударственные отношения… Слышал у Нессельроде, что дуэль вызвала напряжение в этом смысле. Чего нельзя допускать. Доставила хлопот нашему международному ведомству.
«Слышал у Нессельроде?» — я знал, что Вяземский прежде там не бывал и гордился этим. А графиню Нессельроде звал не иначе как «графиней Пупковой». Он считал этот круг врагами Пушкина и впрямую ответственными за его гибель. А теперь… что ж, время меняется. Я вспомнил Философова и его слова о Времени…
— Вы извините меня — я все же литератор с огромным стажем. Я — оттуда! — он жестом показал, как это далеко, — из эпохи Державина, Батюшкова, Жуковского… Ну и Пушкина, конечно. Я жил при Пушкине и даже считался в его время заметным поэтом. И я не совсем понимаю Михаила Юрьевича, а в чем-то не одобряю… Хотя… это, наверное, в данном случае звучит несколько неаккуратно. Когда к человеку привязывается власть — виновен он или нет, наша русская беда или наше счастье, что мы на его стороне! Ну да, он написал хорошие стихи на смерть Пушкина. Это было требование момента. Прекрасные стихи. Это у нас всех, извините, перло из горла, нельзя было не написать. Можно было даже лучше написать. Он и дальше показал свои способности. «Песня про купца Калашникова», «Бородино». Особенно в последнем есть искусные строки. Но тут он взялся за «Демона». Когда есть еще «Фауст» Гёте и много другого… Он создает «Журналиста, читателя и писателя», где только слепой не видит прямые выпады в адрес Пушкина и «Разговора книгопродавца с поэтом». Хотя бы в ранге только спора. Да и в мой адрес — я бы мог вам процитировать строки. Что это он вздумал нас учить? Я, конечно, нет, но мой друг Плетнев, тоже известный поэт той давней для вас пушкинской эпохи, говорит про него, что он строит из себя Пушкина… Потом он пишет роман, там есть стилистически несколько удачных мест, не спорю, но в целом, но идея!.. Кого он выбирает в «герои времени»?.. Это снова Онегин, только много хуже. Как человек, разумеется. Пушкин в финале дает Онегину — при всех его недостатках — счастье любить. Озарение любви. А тут герой остается в безочаровании своего взгляда на все истинно прекрасное. А мы говорим — нет! дайте нам оружье в руки для исправления самих себя! Дайте нам надежду, в конце концов, и свет в конце тоннеля!
Он бы, наверное, говорил еще и еще, но увидел знакомую даму и был рад откланяться.
III
Роман с графиней Додо притормозился как-то, и было непонятно, кто тому виной. Возможно, оба. Когда он в следующий раз попробовал обнять и поцеловать ее, она мило выскользнула из рук и столь же мило попросила:
— Давайте не так сразу? Подождем чуть-чуть!
Он не стал настаивать. Он понял, что и она опасается чего-то, как опасался он сам. Уж слишком их дружба возникла неожиданно. А вмешивать сюда любовь — это опасно. Графиня попыталась объяснить:
— Я всегда боюсь немного, когда вдруг начинаю вести за собой кого-то из чувства. Может, я плохо представляю себе, куда его веду?
Она была поэтесса и знала по себе, как ненадежны поэты.
Что касается его самого… Он боялся женщин с ухода Вари Лопухиной. Хотя кто сказал, что ушла она? Он всегда винил ее. Его другие попытки счастья были короче по времени и столь же неутешительны. Про себя он мечтал о длинном романе с какой-нибудь преданной ему, но замужней женщиной. Которая любила бы только его и не смотрела бы по сторонам. Тем, что при этом бывало у нее с мужем по должности, можно было пренебречь. Он только сам не хотел бы оказаться этим мужем. Влияние судьбы Пушкина на жизненную судьбу Лермонтова еще более очевидно, чем художественная связь их созданий. Непонятая толком еще и бесконечно разнообразная. Связь и отторжение.
Однажды, это было у нее в доме на Почтамтской, Додо встретила его известием:
— Я прочла наконец вашего «Демона», покайтесь, что раньше не показали мне его! Он хотел еще раз подтвердить, что у него нет экземпляра. Наверное б соврал! Уж точно был переписанный — у Шан-Гирея.
Но все ж полюбопытствовал сперва:
— А где вы его взяли?
— Мне на два дня одолжил Перовский. Он ведь читает его во дворце самой! — речь шла, конечно, об императрице. — Вы имеете в ее лице большую поклонницу. Учтите!
— По-моему, у них с мужем разные вкусы. Все, что нравится ей, не нравится ему. К примеру, ей нравится Трубецкой, а ему нет! «Герой нашего времени» ей тоже понравился. И тут разные мнения с мужем. — Но все же — автор есть автор — на всякий случай спросил:
— Прочли… и что?
— Я хотела спросить… Как пишутся такие стихи?
— Они не пишутся, они приходят!
— Откуда?
— Бог весть! Думаю, иногда и вы ощущали это как тайну!
Она предложила как хозяйка дома:
— Кофий?
Он кивнул.
— А вина?
— Нет, не хочу. Если да, так — капельку!.. — он жестом изобразил эту капельку. Она позвонила распорядиться. Служанка подала кофию и бутылку вина с двумя бокалами.
— Пейте-пейте! У нее очень хороший кофий (она имела в виду свою служанку). Мне завидуют. А можно выпью за вашего «Демона»?
— Как хотите! — он хмуро чокнулся и столь же хмуро отпил.
— С цензурой так ничего и не вышло?
— Цензура пропустила! Но теперь назначили еще цензуру духовную. Я забрал у Краевского. Пусть полежит.
— А пока читают во дворце? Интересное у нас время!
Помолчали. Да и о чем говорить?
— А что «Герой» не нравится государю, — сказала она, — так это понятно! Он не хочет поверить в то, что в его армии развелись Печорины. Он хотел бы в лучшем случае иметь одних Максим Максимычей. Сам всех лишил надежд, а потом удивляется, что
