Приглашённая - Юрий Милославский

– Но ее, кажется, сначала не собирались убивать, – сказала Сашка, – и в жизни так и было. Это же действительная история; она сама и рассказала режиссеру…

Я хотел было возразить, что никакой отдельной действительной жизни – нет, но она сейчас же добавила:

– Да; да-да-да. Да, Колька. Все ты правильно сказал.

Мои опасения оказались напрасными. То, что наша первая телефонная беседа, которую я отлагал на более поздний срок, произошла значительно раньше, ничему, казалось, не повредило. И эти беседы всё учащались. Первоначально они сосредоточивались исключительно на главном, т. е. на прошедшем – не только общем, но и пережитом сугубо раздельно – как до нашей встречи, так и много позднее. Отсюда, к примеру, исходят некоторые мои дополнительные данные по Сашкиной персональной биографии, часть из которых приводится в этих записках, а часть – опускается.

Тогда же мне было прочитано и стихотворение о происходящем в черном саду, которое прежде от меня скрывалось: «Я только теперь поняла, что это наш с тобой сад, Колька/…/».

Попутно я узнал, что полк. А.В. Кандауров и Александра Федоровна уже давно не ведут совместного хозяйства. Живут они на разных квартирах, а в сущности в разных странах. Послужив несколько дополнительных лет в составе украинских вооруженных сил и выйдя в отставку, Анатолий Владимирович был приглашен на ответственную должность старшего консультанта в составе армии какого-то другого государства, также из числа нововозникших, и не столь часто бывал на родине. Меня позабавило, что А.Ф. Чумакова наотрез отказалась даже намекнуть, о каком государстве идет речь: «Это его дело», – с отчуждением приговаривала она, если я принимался ее подначивать.

По всему было видно, что полковник Кандауров оказался человеком бодрым, неунывающим и очень предприимчивым; почти наверняка инициатива развода de facto исходила от него, но ему удалось повернуть дело так, что Александра Федоровна со всей искренностью не считала себя покинутой стороной («Я его разлюбила, но устроила все так, чтобы он не обиделся. Когда надо, я хитрая, Колька, ты же сам знаешь»). Я подтвердил, но про себя был признателен маститому артиллеристу за проявленную им ловкость чести , что, на мой взгляд, останется неопровержимо веским свидетельством в его пользу, что бы там он ни натворил со своей смертоносной аппаратурой.

Кандауровы были родителями двоих детей мужского пола. И тот, и другой зарабатывали на жизнь торговыми операциями. Старший был женат, и его сына, покуда единственного внука Александры Федоровны, родившегося в 2000 году, звали Яриком (Ярославом).

От меня никаких связных житейских повестей не ожидали: «Ты один, Колька? Я слышу, что ты один», – было мне сказано А.Ф. Чумаковой в первые же минуты. – «Один». – «Да, ты, конечно, по жизни человек несемейный». – Я поправил ее, пояснив, что она заблуждается: я человек не только семейный, но и однобрачный: прожил с женой около тридцати лет, а год тому назад овдовел. – «Извини, Бога ради, что я так небрежно начала… Бога ради, извини, Колька. А как это случилось? она попала в катастрофу?» – «Рак». – «Неужели даже у вас там ничего нельзя было сделать? Или это как теперь у нас – все упиралось в деньги?!» Я не чувствовал в себе готовности обсуждать что-либо относящееся до Кати и едва-едва сдержался, чтобы не пресечь связь под любым предлогом или даже без предлога. Сказывалась полная отвычка от этих головокружительных порций неискушенности, святой бестактности и – априорной уверенности в том, что тебя правильно поймут (ср. выше), которыми сразу же исполнилась наша беседа. Выручила Александра Федоровна. «Я ошиблась, – несколько раз повторила она. – Да, это я ошиблась, ошиблась, ошиблась. Это Колька Усов несемейный. Я пока еще путаюсь: слышу Кольку Усова, а думаю, что это я тебя слышу. Или тебя слышу, а думаю: вот какой Колька стал, интересно! Это ты, Колька?»

Я преуспел. Александра Федоровна, как могла, сохранила для меня мою Сашку – и за одно это я полюбил ее и готов был любить – до конца своих дней, потому что без нее, помимо нее Сашка Чумакова уже навсегда от меня ускользала; и мне оставалось бы разве что вновь отправиться на просмотр старой кинохроники и следить за тем, как она изменяла мне то с дворовым jean premier’ом, то с разбитным прогрессивным телережиссером, то с легкоатлетом – мастером спорта не существующей ныне страны. Долгие годы, изо дня в день с покряхтыванием и сопением они у меня на глазах постигали ее тело, к которому мне так и не довелось ни разу прикоснуться. Никто, кроме Александры Федоровны, не мог бы разуверить меня в истинности того, что я наблюдал в зальце у дыхательного горла, поведать мне о Сашке столь полно, выдать мне, наконец, разгадки ее вечных недомолвок, расшифровать ее намеки и умолчания.

Но уже на сравнительно раннем этапе наших разговоров я не мог не ощутить, что Александра Федоровна со все возрастающим охлаждением и недовольством относится к моей Сашке; она не без оснований подозревала ее, юную смазливую вертихвостку, в том, что та настойчиво отнимает у нее «близкого человека», как меня справедливо стали величать. Но ни единой секунды не был я близким для Сашки; и перетолковать, задним числом откорректировать или пускай только приукрасить это несомненное положение наших непоправимых дел – не следовало и пытаться. Это было бы занятием смешным и нас недостойным. Но именно этим, к тому же в самой несносной для меня манере, властно занялась Александра Федоровна Кандаурова. Началось с ее заверений в том, что будто бы Сашка «все же как-то своеобразно» меня любила, а «в последние годы часто думала» обо мне и «всегда знала, что мы еще встретимся».

У меня нет, как и на все прочее, подходящих слов, чтобы передать степень охвативших меня возмущения и отчаяния. Чтобы вернее – и уже неотвратимо, до конца, – меня замучить, я был загнан в тщательно подготовленный угол. Сперва – не попустили Сашке ответить на мое чувство, не случайно, разумеется, в меня внедренное. Меня – с позором, пинками, взашей – вытолкали из Сашкиной жизни – жизни, которая была, не забудем, и моей тоже. А далее меня, казалось, поддержали – когда я ударился в бега, – и позволили мне прожить другую, далеко за Сашкиными пределами, субституточную жизнь. Чтобы я не смог распознать подлого замысла, меня свели с Катей, которая сама, по доброй воле, прикрыла меня в этом моем подменном бытии . Собственно, я на свою жизнь не пенял, никаких упований на нее не возлагал, но зато и не питал к ней никакого пиетета, отлично зная, что мне не пришлось бы ее жить, если б не Сашка. Но как таковая, сама по себе – за отсутствием вариантов – она была совсем не так уж плоха, не хуже множества других жизней, в которых проживают другие люди. И я с годами притерпелся к ней, разносил ее, признал ее почти за свою; как говорится, за неимением гербовой пишут на простой.

И тогда-то, убедясь, что я уже никуда не денусь, а заманить меня удалось так далеко, что никаких возможностей ускользнуть не осталось, хотя бы по возрасту, – убили мою Катю – и теперь меня больше некому защитить. Если бы Катя была со мной – у Александры Федоровны не появилась бы возможность подобраться ко мне и под благовидным предлогом похитить – у меня, из меня, от меня – мою Сашку Чумакову в ленинградском алом плаще с синими отворотами.

Хуже всего было то, что ей это отчасти удавалось: с каждым разом понемногу, но какая-то подмена объекта все же происходила; что-то размывалось в Сашке Истинной, оттекало от нее в направлении А.Ф. Кандауровой – и я не мог остановить этот процесс, ибо сам косвенно в нем участвовал, даже просто поддерживая беседу, вместо того чтобы назвать вещи своими именами, пускай бы даже не вслух, но для самого себя. Я превращался в какого-то родственника, м. б., двоюродного или троюродного брата, с которым Александру Федоровну развели биографические обстоятельства. Сперва развели, а впоследствии свели. И я соглашался на предложенное: с невесть откуда взявшейся печальной теплотой я припоминал родителей А.Ф. Чумаковой, которых Колька Усов стеснительно и угрюмо сторонился; прочую родню, которую и знать-то не мог; интересовался родней новой, всяческими свойственниками. Это было так подло, так низко, так нечестно и так хитроумно Им задумано, что я, однажды сообразив, что происходит, – а это случилось поближе к ночи, часов через пять по окончании очередного телефонного разговора с А.Ф. Кандауровой, – до самого утра бодрствовал, ковыляя без штанов по комнате и призывая кого-нибудь заступиться за меня, потребовать от Александры Федоровны оставить мою Сашку в покое.

Частности этой малопочтенной ночной сцены таковы, что выносить их на обозрение хотя бы одного возможного читателя этих заметок я не стану – и сообщаю обо всем этом только для обрисовки моего тогдашнего состояния, что может послужить справочным материалом при осмыслении дальнейших событий.